Детство и юность Катрин Шаррон

Катрин улыбнулась брату.

— Тебе нравится новое платье?

— Еще бы!

— А танцы тебе нравятся? Ты небось этого тоже не ожидала?

— Я помогу тебе купить аккордеон.

Глаза Франсуа заблестели от радости.

— За мной не пропадет, — заверил он. — Буду ходить по вечеринкам и играть. Понимаешь, с моей ногой… лучше пусть танцуют другие.

Катрин тревожно покосилась на него. Но нет, Франсуа сказал это как будто без обычной горечи; вид у него был спокойный и уверенный.

— Сегодня замечательный день, — сказал он, помолчав. — Замечательный день для тебя, Кати, и для меня тоже.

Она вопросительно взглянула на брата, чувствуя, что он говорит это неспроста.

— Сегодня, Кати, я вытянул-таки наконец счастливый билет!

Он прервал разговор, чтобы сыграть веселую польку. И только в конце, когда в комнате еще звучал заключительный аккорд, шепнул сестре:

— На этот раз все в порядке: дядюшка Батист только что сказал мне, что я поступаю на фабрику.

Катрин порывисто вскочила с места; ей хотелось закричать, запрыгать, закружиться в танце вместе со всеми, благодарить их за этот чудесный праздник, за ту радость, которая озаряла лицо ее брата. Наконец-то они выходят на свет из долгой темной ночи, в которую были погружены столько лет!

Они увидели наконец рассвет, брезживший впереди. И первые отблески его уже ложились на их лица.

Когда наступило время прощаться, Катрин показалось, что все собравшиеся, за исключением Франсуа и ее самой, уносят с собой какую-то затаенную грусть и горечь, словно каждый из них отдал ей в этот день всю свою радость, не оставив себе ничего, кроме сомнений и печали.

Отец, Франсуа и сестренки скоро улеглись спать, но Катрин долго сидела одна у очага, задумчиво глядя на угасающий огонь. Она смотрела, как последние отблески пламени играют на складках ее нового платья, и никак не могла решиться снять свой праздничный наряд. Завтра снова будет старое платье и будни, полные трудов и забот. Но свет этого воскресенья — она знала — никогда не померкнет для нее.

Жорж-Эммануэль Клансье и его книга

Книги рождаются по-разному. Некоторые из них возникают сначала из легкой дымки зыбких воспоминаний, поэтичных и увлекательных. Это — первый толчок, первый прообраз будущей книги. Теперь уж писатель, человек обычно пытливый и неуемный, не остановится на полпути. Его творческое воображение будет медленно, но неустанно развивать то, что положено в основу. Смутно различимые поначалу, персонажи обретут свою плоть, проглянут, словно солнышко в туманный день, подробности окружающей их жизни, заиграет живыми красками нарисованная писателем картина их взаимоотношений, их склонностей, симпатий, надежд… И тогда воспоминания эти перестанут быть просто воспоминаниями, а превратятся в самостоятельное, цельное, художественное произведение, где переплетутся и то, что было, и то, чего не было, но что вполне могло быть. Так рождается книга. Я умышленно упомянул об этом. И вот почему.

Когда-то давно, в начале века, на зеленеющей каштанами улочке в одном из провинциальных французских городов — Лиможе — стоял скромный домик. Жила в нем семья неких Клансье. В долгие зимние вечера бабушка, глава и владыка дома, сажала на колени маленького непоседливого внука Жоржа и принималась рассказывать ему… Сказки? Нет. Она рассказывала ему лиричные и очень грустные истории о своем необычном и трудном детстве, которое прошло в маленьком глухом городишке Сен-Ирьё, славящемся своим знаменитым фарфором.

Притихший Жорж слушал как зачарованный. Перед его глазами проходила целая вереница незнакомых и все же таких близких и понятных людей: отец бабушки — бывший крестьянин-арендатор; ее мать — изнуренная, рано состарившаяся женщина; братья бабушки — веселые, неунывающие фантазеры, рано познавшие цену человеческого труда; она сама, бабушка, — душа и опора семьи, смелая и добрая. Жорж узнавал и о другом — о тяжкой и безрадостной доле крестьян и рабочих, о коварных и мстительных хозяевах, о своеобразном единстве маленьких бедняков, о силе коллектива, о зарождающейся романтической любви…