Детство Лены

— И будут твоим платьям удивляться цветы в поле. Солнце не захочет прятаться, птицы будут слетаться, чтобы подивиться, когда девушки разоденутся. Волк пробежит — и тот остановится: шубка-то у него серая, незавидная. Вот какую радость ты людям принесешь. Пройдет горе, как тучка летняя, выглянет солнышко.

Бабушка Бойчиха замолкает. Несколько минут она сидит неподвижно.

— А если Анфиса тебя обижать начнет, беги ко мне. — Сдвинув брови, она сердито стучит палкой по полу. — Не бойся ее. Я тогда сама с ней разговор иметь буду. В обиду тебя не дам, голубка.

Кланька вытирает глаза и улыбается робко, несмело.

Бабушка Бойчиха отпускает нас только к вечеру. Бледное зимнее солнце уже прячется за лес. Деревья, пушистые от инея, не шелохнутся. Примолкшая Кланька идет рядом со мной. Она о чем-то задумалась. Наверно, о том красивом платье, о котором рассказывала нам бабушка Бойчиха.

Проходя мимо загона, слышим беспокойный крик гусей. О них забыли сегодня. Кланька приоткрывает дверь сарайчика, Васька, взмахнув крыльями, с гоготом бросается к ее ногам. Кланька, вздыхая, гладит Ваську и спешит уйти.

У барака мы приостанавливаемся. Кланька нерешительно смотрит на меня. Она боится идти домой.

— Идем к нам, — зову я и беру ее за руку.

У нас гости. Петькин отчим и еще несколько незнакомых мужчин. Они сидят у кровати и о чем-то озабоченно разговаривают. Перед ними на одеяле лежит стопка смятых рублей, кучка серебра и тоненький голубой листок, чуть прикрытый краем картуза. У окна, поближе к свету, сидит мать. На столе смутно белеет подушка. Наколотые булавки щетинятся блестящим ежом. Мать, низко склонясь, быстро перебирает коклюшки. Увидя меня, она что-то хочет сказать, но внезапно закашливается. Одна из коклюшек выпадывает из ее руки на пол. Я бросаюсь к матери.

— Что ты, Ленка? — Мать прижимает меня к груди. Там у нее что-то шипит, как в наших ходиках.

— Мамка, не надо, не умирай!

— О господи, и взбредет же в голову!

Мать часто крестится и сердито отстраняет меня. Мужчины примолкают. Отец зажигает лампешку и ставит ее на свободный стул рядом с собой. Петькин отчим накидывает дверной крючок. Нас с Кланькой мать загоняет на полати.

Немного погодя мы с любопытством заглядываем вниз и прислушиваемся к разговору. До нас доносятся непонятные отрывки фраз, произносимые приглушенными голосами:

— Вот я вам сейчас прочитаю...

Дядя Никифор берет голубоватый тонкий лист, пододвигается поближе к огоньку лампы... Его рыжие волосы блестят на свету.

Мать откладывает в сторону коклюшки. Она встревожена и озабочена. Я толкаю Кланьку, но она, свернувшись клубочком, уже спит.

Чтение неожиданно прерывается. В дверь стучат.

— Анна, открой, — тихо приказывает отец и переносит лампу на стол.

Дядя Никифор поспешно засовывает листок за голенище валенка.

— Наверно, мой Петька. Проходу ре дает, так и ходит за мной, — говорит он с ласковой усмешкой.

Но в каморку входит не Петька; а бабушка Бойчиха и вместе с ней Дуня Черная.

— Можно, что ли, к вам?

Бабушка оглядывает всех суровым, пытливым взглядом. Мать срывается с места и подставляет ей единственный среди табуреток стул.

— А что же Дуняшку-то не приглашаешь? — спрашивает бабушка, развязывая клетчатый полушалок. — Ты раздевайся, касатка, к своим, чай, пришла, — обращается она к Дуне, которая остановилась на пороге. —Что уставились? Не ждали, поди? Кто у вас тут на похороны-то сбирает? Да ты меня, Анна, не усаживай, вон подругу приветь.

Дуня раздевается. Мать смотрит на нее, и в ее глазах появляются удивление и едва приметная радость.

На Дуне простая белая кофта. Черные волосы прикрыты неподрублённой косынкой, а в руках большой сверток. Она застенчиво осматривается, улыбается.

— Да ты садись, садись, — суетится мать.

— Подожди, Анна, меня усаживать. Где Аленушка? Я вот ей кое-что принесла. .

Я мигом скатываюсь с полатей. Дуня прижимается к моей щеке холодными губами и сует в руки пакет.

— На, соколёнок, полакомься да с подругой поделись.

— Где она?—заботливо спрашивает бабушка Бойчиха.

— У нас. Спит, — тихо отвечает мать, указывая рукой наверх.

Бабушка Бойчиха садится на табурет, стул она придвигает Дуне.

— Так-то, мои детушки дорогие,-еще одно гнездо осиротело... Чтой-то ты, Кузьма, исхудал больно? А ты что, Мартын, такой лохматый да пасмурный?

Мужчины смущенно молчат; отец, улыбаясь, приглаживает кудри.

— Что это вы гуртом собрались? Места другого не нашли, что ли? Эх вы, неразумные! А если кто чужой случаем толкнется? Ты, Мартын, большой, а на дитё похож. Небось кривой-то возле окон нюхает.

Дуня вынимает из-под обшлага носовой платок и, развязав узелок зубами, вытаскивает смятую красненькую бумажку.

— Вот, примите от меня. Может, мои деньги не подойдут? робко спрашивает она и нерешительно протягивает деньги.

Дядя Никифор принимает красненькую и кладет ее в общую кучу поверх смятых рублей.

— Спасибо, Евдокия Ивановна.

Мать не спускает потеплевшего взгляда с Дуни. Она уже не поджимает губ.