Детство Марселя

Однажды после обеда, когда я водружал индейский «столб пыток» на маленьком, поросшем дерном пригорке, прибежал Поль и сообщил странную весть:

— Дядя Жюль чего-то стряпает!

Я очень удивился и даже бросил свое дело, чтобы раскрыть тайну Жюля-повара.

Он стоял у плиты, наблюдая за толстыми золотисто-желтыми лепешками, которые потрескивали на сковородке, томясь в кипящем жиру. Тошнотворный смрад наполнял кухню, и я сразу же понял, что есть эти лепешки не стану.

— Дядя Жюль, что это?

— Вечером узнаешь.

И, взяв сковородку за ручку, он встряхнул ее; раздался легкий стук, словно перекатывались жареные каштаны.

— Мы их сегодня вечером будем есть? — спросил Поль.

— Нет, не будем, — смеясь, ответил дядя. — Ни сегодня вечером, ни потом.

— Так зачем ты их жаришь?

— Чтобы маленькие мальчики спрашивали. А теперь ступайте играть в сад, потому что если на вас брызнет кипящим маслом, то у вас всю жизнь лицо будет в дырочках, как шумовка. Ну-ка проваливайте!

***

В саду Поль сказал:

— А стряпать-то он не умеет.

— А по-моему, он и не стряпает. По-моему, тут какая-то тайна. Надо спросить папу.

Но папы не оказалось на месте. Они с супругой изволили отправиться на прогулку. Притом без нас, что я счел предательством. И вот нам пришлось ждать до вечера.

Все послеобеденное время я сочинял потрясающую «Предсмертную песню вождя команчей» (текст и музыку):

Прощайте, луга,

Ведь вражья стрела

Сломила руку возмездья!

Но в пытках чиста

Душа, как всегда,

Дивись ей, странник безвестный!

Коварный пауни,

Старайся, хитри -

Смешны мне жалкие трусы!

Я пытки твоей

Страшусь не сильней,

Чем жал комариных укусов!

В этой песне было семь или восемь куплетов.

Я поднялся на второй этаж, к себе в комнату и долго «репетировал» в полной тишине и одиночестве.

Затем я занялся татуировкой Поля и своей собственной. Наконец, с развевающимися на голове перьями и связанными за спиною руками, я величественно проследовал к «столбу пыток», к каковому меня крепко привязал Поль, хрипло выкрикивая непонятные слова. По замыслу, это были ругательства племени пауни. Затем он безжалостно сплясал вокруг меня победный танец, а я спел «Предсмертную песнь».

Я исполнил ее с таким искренним чувством и произвел такое сильное впечатление, заливаясь насмешливым хохотом при словах «смешны мне жалкие трусы», что мой палач благоразумно стал подальше, немного встревоженный.

Но особенно проникновенно звучала у меня последняя строфа:

Прощальный привет

Тебе, вешний цвет,

Вам, братья, — уздечка и конь мой достойный!

Утешьте вы мать,

Прошу ей сказать,

Что сын ее умер как воин!

Кончил я патетическим тремоло, которое так растрогало меня самого, что по моему лицу рекой хлынули слезы. Тогда я поник головой, закрыл глаза и умер.

Вдруг я услышал душераздирающие рыдания и увидел Поля, который улепетывал с воплем:

— Он умер! Он умер

Спасать меня пришел отец, и было совершенно ясно, что ему очень хочется добавить к моим воображаемым пыткам хоть одну всамделишную затрещину. И все же я гордился своим актерским успехом и задумал даже повторить спектакль после обеда, но, проходя через столовую, чтобы вымыть на кухне руки, я сделал восхитительное открытие.

Папа и дядя Жюль раздвинули обеденный стол во всю его длину и на этой необъятной площади, накрытой парусиной, аккуратно разложили рядами всякие диковины: во-первых, пустые патроны, причем каждый ряд имел свой цвет — красный, синий, желтый; во-вторых, холщовые мешочки величиной с ладонь, но тяжелые, как камни. На каждом была выведена большая черная цифра: 2, 4, 5, 7, 9, 10; в-третьих, маленькие весы с одной чашкой и привинченный к столу странный медный прибор с деревянной шишечкой на рукоятке; а посредине стола, на самом видном месте, было выставлено блюдо со стряпней дяди Жюля.

— Вот, — сказал он, — что я утром готовил: промасленные пыжи.

— А для чего они? — спросил Поль.

— Для патронов, — ответил отец.

— Ты будешь ходить на охоту? — спросил я.

— Ну да!

— С дядей Жюлем?

— Ну да!

— И у тебя есть ружье?

— Ну да!

— А где же оно?

— Скоро увидишь. А теперь ступай мыть руки, потому что суп уже подан.

***

Разговор за обедом под смоквой был захватывающе интересным.

Мой отец— учитель, выросший в городе и прикованный к школе, ни разу в жизни не убил ни зверя, ни птицы. А дядя Жюль ходил на охоту с детства, что и не утаил от нас.

Уже за супом зашла речь о будущей добыче.

— Как вы полагаете, что нам встретится на холмах? — обратился отец к дяде Жюлю.

— Я уже разведывал в селе, — ответил он.

— Вам вряд ли дали правильные сведения: здешние крестьяне приберегают дичь для себя.

Дядя лукаво улыбнулся:

— Конечно! Но я же не говорил им, что мы будем охотиться. Я просто спросил, какую дичь они могут нам продать.

— Вот это уж коварство, — заметил отец. Находчивость дяди меня восхитила, хоть я и подумал, что

эти приемы не в наших правилах.

— А что вам предложили продать?

— Сначала только маленьких птичек.

— Совсем маленьких? — изумилась мама, ей это было не по душе.

— Именно! Эти дикари убивают все, что летает.

— И бабочек? — спросил Поль.

— Нет, бабочки предоставляются маленьким мальчикам. Но они убивают даже малиновок!