Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Мне страшно? Нет, совершенно не страшно. Я знаю, что обязательно выберусь из трясины, в которую провалился. И даже когда я погружаюсь в нее с головой, когда жижа залепляет мне глаза, закупоривает горло, я не пугаюсь, а эдак с любопытством думаю: Ну и как он теперь меня вытащит обратно, когда я так глубоко провалился и, считай, уже захлебнулся и утонул?

И только я это подумал, что-то острое вдруг впивается мне в плечи, выдергивает наверх, поднимает над поляной, проносит по воздуху и бросает на пригорок возле ореховых деревьев.

Кто меня спас, я не вижу и, представь себе, даже не догадываюсь. Но когда поднимаю глаза и смотрю вверх, то вижу, что будто из неба – так можно выразиться? – прямо из серого сумеречного неба на меня смотрят два круглых и пронзительно ярких зеленых глаза. Человеческих? Нет, не совсем человечьих, потому что белки у глаз желтые. И ни у животных, ни у рыб, ни у птиц таких глаз не бывает; во всяком случае, я никогда таких глаз не встречал.

Эти смотрящие на меня глаза постепенно выцветают на небе. А рядом с собой я теперь замечаю человека в сером плаще. Он сидит ко мне спиной. И ему в спину я говорю:

«Прости, Рыбак, я все-таки полез за этим коварным цветком».

Но тут человек оборачивается ко мне. И я вижу, что это никакой не Рыбак, а мой отец – Марк Понтий Пилат.

Что я испытываю? Конечно же, жгучую радость! Я кричу: «Отец! Отец!» и хватаю его за левую руку, потому что он повернут ко мне именно левой рукой.

Лицо отца искажается от боли. Он вскакивает на ноги. И я вижу, что у него теперь нет левой руки. Потому что я ее оторвал и держу в своих руках. Я отбрасываю эту оторванную руку в сторону, тоже вскакиваю и говорю себе, что мне лучше бежать, потому что я должен испытывать ужас.

Но отец будто притягивает меня к себе. И я хватаю его за правую руку, которой он пытается закрыть себе лицо. И эту руку тоже отрываю. Вернее, отец в ужасе отшатывается от меня, оставляя в моих ладонях вторую свою руку.

И если первая рука, которую я у него оторвал, была теплой и живой, то вторая – мертвая и окоченелая.

Рот мне наполняет нестерпимая горечь. Глаза начинают слезиться. И я говорю себе, что ни за что на свете больше к отцу не притронусь. Но я уже не владею собой. Мной управляет неведомая сила.

Сперва она будто бьет меня по затылку, а затем толкает в спину. Я падаю к ногам отца, хватаюсь за них. И ноги Марка Пилата остаются в моих объятиях, а тело отделяется от ног и падает к основанию дерева, ударяется о ствол и рассыпается, словно большой трухлявый гриб, если с силой шлепнуть по нему палкой.

Труха эта вздымается в воздух и превращается в рой светящихся мошек. А отцовские ноги, которые я только что обнимал, становятся двумя обгорелыми пнями, по которым снуют – нет, не рыжие и не черные, а какие-то синие или зеленые муравьи.

Муравьи эти меня, похоже, кусают. И, видимо, от их укусов в глотке у меня пересыхает. И я, не зная, куда смотреть – на мошек или на муравьев, и зная, что от сухости во рту я скоро потеряю дар речи, спешу крикнуть:

«Я не хотел, отец! Меня толкнули! Ты сам меня заставил!»

Кричу с досадой. И это, наверно, единственное чувство, которое я действительно испытываю, а не говорю себе, что я должен его испытывать.

И только я крикнул – исчезли пни с муравьями. И мошки перестали светиться, сгустились, слиплись и превратились в сухой лист. И лист, медленно вращаясь вокруг оси, полетел вниз и вправо. И скоро упал в ручей.

Я глянул на воду. Мне захотелось пить.

От жажды своей я проснулся.

VIII. Я выпрыгнул из постели, сбежал по лестнице в атриум и устремился на кухню. Клянусь тебе, я испытывал удивительный прилив сил и какую-то игривую легкость в каждом суставе.

Пить лишь сильно хотелось. Я залпом осушил на кухне не менее трех чьятов, то есть полный квадрант воды.

Почти следом за мной на кухню вошла Лусена. Она смотрела на меня остеклянелым взглядом, которым часто глядела на Коризия. И спросила глухим голосом, когда я наконец утолил жажду:

«Ты где был вчера?»

Я ласково ей улыбнулся и попытался ответить. Но тут же почувствовал, что ни слова не могу произнести, ибо… как это лучше вспомнить и передать?… ибо в горле у меня нет ни единого звука, а только дерганья и судороги.

«Значит, так, – сказала Лусена, и ее ледяные глаза засверкали. – Если ты еще раз пойдешь к этому шарлатану… Если я узнаю, что ты с ним встретился… А я это обязательно узнаю, можешь не сомневаться!.. Ты меня знаешь… Себя не жалко – гельвета своего пожалей. Я ведь его со света сживу. Никакие боги и никакое колдовство ему не поможет. Слышишь меня?»

Лусена не кричала. Тихо произносила слова. Но от ее голоса у меня заложило уши.

(2) Ясное дело – в тот день я не пошел к Рыбаку. Более того – вообще не выходил со двора, читал Тита Ливия, разрозненные книги которого мне удалось раздобыть в городской библиотеке.