Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

«Он хорошо понимает по-гельветски. Ему не надо переводить», – ответил Рыбак.

«Переводи ему мои слова, чтобы он тоже знал», – будто не слыша, продолжала Пила: – Потолок должен был упасть на его голову. Но рабыня отодвинула постель… Потом косточкой мог подавиться. Но какое-то животное – козел или хряк – толкнуло его в спину. И косточка выпала…»

Я подозрительно покосился на Рыбака – ведь я, как ты помнишь, рассказывал ему об этих происшествиях. Но мой наставник быстро покачал головой и предостерегающе поднес к губам палец.

«Потом отчим хотел его убить. Но мачеха не дала… Потом конь понес. Но Эпона вмешалась, и конь не сбросил… Потом на войне, на которой отчим погиб, его спасли от солдата, который собирался оторвать ему голову и сделать из нее кубок для питья…»

Я слушал, все больше удивляясь, потому что о трех последних случаях я ни словом не обмолвился Рыбаку.

Но тут Рыбак возразил Пиле и сказал:

«Ты что-то недоглядела, Пила. На войне у него погиб родной отец, а не отчим».

И снова, будто не расслышав, старуха подытожила:

«Да, пять раз спасали. И, думаю, дальше тоже будут спасать. Потому что берегут его. Нужен он им для чего-то… Ты всё ему переводишь, бельг?»

Рыбак молча кивнул.

А Пила сказала:

«Давай теперь поглядим на его родителей».

И пустыми своими глазницами уставилась на меня. А потом сказала:

«Нет, так мне не видно. Возьми полено и положи в огонь».

У северной стены лежала аккуратная поленница. Рыбак подошел к ней и взял верхнее полено.

«Не то берешь, – тут же сказала Пила. – Возьми из нижнего ряда».

Рыбак принялся осторожно извлекать нижнее полено. И – веришь ли, Луций? – едва он прикоснулся к тому полену, мне сразу стало не по себе. Как будто чья-то невидимая рука проникла мне в живот, ухватила за желудок и стиснула.

«Бережней вынимай. Смотри, не развали мне поленницу», – велела Пила.

Когда же Рыбак вынул полено и положил его в огонь, в животе у меня отпустило. Но в груди, под сердцем, родилось жжение, и будто стон вырвался и вылетел у меня из горла, хотя на самом деле я не издал ни звука.

«Не давай ему долго гореть, – высоким голосом продолжала командовать Пила: – Как только появится первый уголек… Вот, целых два появились. Вынимай полено… Левый отломи…»

Рыбак резким движением пальцев отщелкнул от полена горящий уголек, и тот упал на землю.

«Пусть он возьмет, – руководила старуха, глядя на меня пустыми глазницами. – Рукой пусть возьмет и остудит».

Я схватил уголек и тут же его выронил, настолько он был горячим.

А Пила произнесла первую фразу, которую я не понял.

Рыбак заметил и быстро перевел:

«Она говорит, что прошлое всегда жжется. Особенно то прошлое, которое тщательно скрываешь от других и от себя».

Я снова схватил уголек и стал на него дуть, перебрасывать из руки в руку.

Скоро уголек перестал жечься, и его можно было зажать в кулаке.

А Пила, словно увидев, сказала:

«Закрой окно. И посади его рядом со мной».

Рыбак тем же куском торфа – похоже, это был все-таки торф – заткнул отверстие в восточной стене. Потом от шкафа принес маленькую табуретку и усадил меня на нее, напротив безглазой женщины.

«Пусть даст мне уголек», – девичьим голоском велела Пила и протянула правую руку. У нее была узкая нежная ладонь с длинными и тонкими пальцами.

Осторожно передавая уголек, я старался не коснуться этой ладони, почему-то ожидая, что она будет неприятно холодной. Но все-таки коснулся и почувствовал, что рука у нее очень горячая.

Зажав уголек в кулак, Пила положила руку на колено, потом опустила голову и, будто разглядывая свой кулак, заговорила – теперь низким и гулким голосом:

«Отца его сразу вижу. Он не был римлянином. Он был царем. Он был…» – Пила произнесла какое-то слово, которое я не понял, потому что не знал. Но Рыбак тут же пришел мне на помощь и перевел: «Звездочет. Есть у вас такое слово? Она говорит, отец твой был звездочетом».

А Пила продолжала:

«Его звали Аттисом или Атием. Точно я не могу разглядеть его имя, потому что оно не наше… Он бросил его мать, когда она еще носила в утробе… А отчим его ненавидел. Он любил свою дочку… У него была сводная сестра. Но она умерла от несчастного случая…»

Я быстро глянул на Рыбака, а тот вздрогнул от моего взгляда и приложил палец к губам.

«С матерью сложнее, – мужским голосом говорила старуха. – Я ее почти не вижу… Вижу только, что она была рабыней. И что она жива до сих пор…»

Тут Пила произнесла вторую фразу, которую я совершенно не понял. И обернулся за помощью к моему наставнику.

Но Пила в это время сказала:

«Это ему не надо переводить. Переведи ему, что настоящий его отец давно умер и что сам он – царевич. Из очень знатного и могущественного рода».

«Ты понял?» – спросил меня Рыбак.

«Я ничего не понял, – прошептал я. – Во-первых, я не понял…»

«Ты – сын царя и рабыни. Вот что она говорит», – перебил меня мой наставник.

А Пила подняла голову, задрала ее к потолку и сказала:

«Теперь о главном. О его будущем».

Не опуская головы, старуха разжала кулак, протянула руку и велела:

«Положи уголек обратно в очаг».

Рыбак выполнил ее указание.

«Теперь погаси полено. Оно чадит. Мне это мешает».