Детство (Повесть)

Арба тяжело нагружена. Мешки и ящики с сахаром, с чаем, с ламповыми стеклами, нитками, иголками и тому подобным товаром. Арбакеш наш — немногословный человек, тихий и ласковый. Прикрикнет на лошадь: «Чу!», хлестнет разок плетью и — скуки ради, наверное, — тихонь ко замурлычет про себя какую-то песню.

Подъехали к чайхане, которая прилепилась к берегу канала Зах, бушующего здесь в глубоком яру. Арбакеш натягивает повод, говорит, сходя с лошади:

— Слезайте, мальцы, слезайте!

Мы с Агзамом разом спрыгиваем с арбы.

— Это место называется Гышт-купрюк, — объясняет нам арбакеш. — Здесь мы ненадолго выпряжем коня—. пусть отдохнет животина, поест клеверу.

Возле чайханы много арб, лошадей, ишаков. В чайхане полно народу. Шум, гомон. Кипят два огромных в грязных потеках самовара, нечищенных, наверное, с прошлой осени.

Чайханщик — тощий человек лет пятидесяти — и на минуту не присядет. «Самоварщик, клеверу!», «Самоварщик, быстро — чайник чаю!» — слышится со всех сторон. А он бедняга, бегает из одного конца чайханы в другой? «Сейчас, сейчас!» Перед нами он со стуком ставит ржавый, допотопного вида поднос с двумя черствыми лепешками, чайник с надставленным жестью носиком и две чиненных скобками пиалы.

Мы с Агзамом достаем из сумки мягкие лепешки, которыми снабдили нас на дорогу наши матери, и с наслаждением пьем чай, — для нас это еще одно удовольствие.

— Ух, упарился! — говорит Агзам, обмахиваясь подолом рубахи.

— Припекает солнышко, — степенно, по-взрослому говорю я, взглянув на небо.

Усталый арбакеш, молчком выпив две пиалы чая с куском лепешки, закладывает за губу щепоть насвая.

Лошадь клевер съела, и мы запрягаем ее, отправляемся дальше.

Начинается степь. Изредка виднеются усадьбы русских поселений.

Солнце в самой середине неба. Душно.

— Ну как, жарко? — спрашивает арбакеш, заметив, что мы начинаем проявлять нетерпение. — Держитесь, мальцы! Эти места не зря называют пустынной степью. Видите, трава посохла, — и он широко разводит рукой.

— А мне нравится, я совсем не замечаю жары, — уверяю я арбакеша, — Смотри, смотри, Агзам, горы! Высокие, высокие!.. Люблю горы! Красивые они… — Я запинаюсь от захлестнувших душу радости и восторга.

Порой в чистом, сияющем от солнца небе появится коршун. Прочертит одиндва круга и исчезнет неизвестно где. Иногда почти над самыми нашими головами пронесется стайка каких-то птичек, и в воздухе чудесной музыкой прозвучит хор звонких мелодичных голосов.

А я говорю и говорю не умолкая. То обращаюсь к Агзаму, то к арбакешу. Наконец, спрашиваю:

— Когда же мы приедем в Янги-базар?

— Дорога дальняя, два дня ехать нам, сынок, — говорит арбакеш. Он снимает войлочный колпак, вытирает пот со лба. От усталости, что ли, он обмяк в седле, сидит, изогнувшись набок. — Дорога вся такая вот, тяжелая. Да и сам Янги-базар никчемное место Дивлюсь я, зачем только ваши отцы вызывают вас? Чудно! Кругом степь, пустыня.

В разговор вступает Агзам:

— Напрасно вы так, дядя. Я же знаю, Янги-базар — хорошее, людное место. Я много раз бывал там, видел.

— Э, какое там! Ну степь и степь. Прошел базар, и все затихло, никого не осталось. А базар — в неделю раз. Впрочем, ладно, свет мой, подождем, пуст вот и Мусабай посмотрит.

Однако я в душе одобряю Янги-базар, особенно казахов. Говорю арбакешу:

— Нет-нет-нет! Янги-базар очень хорошее место, я не раз слышал. Там много гор, долин, кумыса сколько хочешь…

— Правильно! — подтверждает Агзам. — Райское место! Я три раза бывал в Янги-базаре, отец возил нас с матерью.

— Помню, помню! — подхватываю я. — Ты одно время долго жил в Янги-базаре.

Разговаривая в таком духе, приезжаем в Дарвишак. На этот раз мы с Агзамом спрыгиваем, не дожидаясь, когда остановится арба. Конь, бедняга, весь мокрый от пота. Я чувствую жалость к нему, поглаживаю морду, треплю шею. Арбакеш спешит выпрячь его из арбы.

Жара стоит нестерпимая. Воздух горит огнем. Кругом голая, выжженная солнцем степь. Только маленькая приземистая мазанка — чайхана, да одно-единственное сухое дерево торчит рядом — и все!

Нас встречает невзрачного вида чайханщик, тощий и вялый. Чайхана еще беднее, чем в Гышт-купрюке. Старая пыльная кошма, выщербленные, испещренные скобками Пиалы, чайники.

— А ну, подавай нам чаю, здорово пить хочется! — говорит арбакеш, устало опускаясь на кошму.

Мы и правда истомились от жажды. Тотчас бежим о Агзамом к колодцу. Старым помятым ведром достаем воду, поочередно пьем большими жадными глотками. Очень помногу пьем, хотя вода здесь солоноватая.

Арбакеш сердится, кричит на чайханщика:

— Пить же хочется, подавай чаю, говорят тебе!

— Сейчас, сейчас. Пусть покипит чуточку, — говорит чайханщик, лениво передвигаясь по чайхане.

На маленьком облысевшем подносе он подает нам две лепешки.

Осанистый, могучего склада старик-казах с белой благообразной бородой, со скучающим видом сидевший в чайхане, неожиданно ударил по струнам домбры. Я встрепенулся, весь превратился в слух — домбру я слышал впервые.