Детство (Повесть)

— Мой не скажет, ему до этого дела нет, — беспечно машет рукой Агзам. Потом громко смеется. — А вот у тебя отец строгий, если прикажет, никуда не денешься.

Я не отвечаю, подавленный такой возможностью.

Остановились мы перед кузницей. Кузнецы-подковочники работали, не покладая рук. А казахам неймется, каждый торопит: «А ну, свет мой, кончай, кончай, быстрее!» Для строгих коней у кузни устроен станок из брусьев. Смирные лошади стояли спокойно, подняв ногу, словно говорили: ладно, подковывай. Но горные и степные кони все были дикие. Я сам видел, они даже мостов боятся, прыгают прямо через арык.

Кузнецы мучились. Мы с Агзамом сидели в сторонке на корточках, смотрели: так интересно нам!

Старший кузнец — ладно скроенный человек, с могучим торсом и с густой окладистой бородой. Второй — видно, его сын — смирный парень с густыми бровями, с крупной головой и широкими плечами, в силе, пожалуй, не уступит отцу. Он работал, обливаясь потом, и время от времени с любопытством посматривал в нашу сторону.

— Эй, — закричал кузнец сыну. — Занимайся своим делом, чего глазеешь на этих щеголей? — И неласково спросил нас: — Вы ташкентские?

— Да, из Ташкента приехали, — ответил я и с обидой прибавил: —Почему вы называете нас щеголями, мы такие же бедняки.

Агзам незаметно подтолкнул меня в бок:

— Оставь, друг, не спорь. Ну, сказал человек и сказал.

Так вдвоем мы обходим весь базар и возвращаемся каждый к своему отцу.

Мой отец сидел в маленькой полупустой лавчонке, низенькой и тесной.

— Куда ты ходил? — спросил он.

— Мы гуляли с Агзамом.

— Базар смотрели? И на овечьем базаре побывали? — ласково улыбнулся отец.

— Побывали. Баранов там много-много!

Я оглядываю лавчонку, потом вдруг поворачиваюсь к отцу:..

— У тебя такая маленькая лавка? А где ж товары? — спрашиваю с недоумением.

— Э, чтобы товары иметь, нужны деньги, сын. Товаров на свете много, а вот денег у меня нет. Молод ты еще, не знаешь невзгод жизни, — говорит отец с ласковой, чуть насмешливой улыбкой. Потом, помолчав, показывает рукой: — Вон, в бутылке кумыс, попей, сын. В воде он холодный, как лед. Только взболтай хорошенько, крепче будет.

Закусив губу, я старательно взбалтываю кумыс. Невольно вспоминаю, какая оживленная торговля идет в других лавках базара, в которых можно найти все — от простого ситца до атласа и бархата, и с огорчением думаю про себя, что мой отец бедный, что дела у него идут плохо.

В это время верхом на маленькой заморенной лошаденке мимо проезжает глашатай: среднего роста старик с белой бородой, на голове небрежно намотана грязная чалма, на плечах старый рваный чапан.

— Э, люди! Эй, люди!

Глашатай объявляет о пропаже коровы. Он едет по базару, повторяя одно и то же. Над ним начинают подсмеиваться. Один из казахов кричит:

— Эй, старый! Довольно уже, уморился, наверное. Тебе еще пригодится горло, а нам уши. Слышали уже, проваливай дальше, пустозвон!

— Э, объявится твоя корова, никуда не денется. Бродит, наверное, где-нибудь или привязал кто, — говорит другой.

— А может, уже проскочила через чью-нибудь глотку. Есть такие, что верблюда проглотят целиком, а тут только корова, — смеется третий.

Глашатай не обращает внимания на шутки, голос его постепенно удаляется.

Мне по душе его складная речь. Я торопливо отставляю в сторону полную пиалу кумыса и бегу вслед за ним.

— Эй, люди! Эй, люди! Пестрая корова пропала. Пестрая корова, куцая, со сломанным рогом!.. — Голос его порой уже хрипит чуть слышно — видно, не зря достается ему хлеб.

Старик едет верхом на смирной заморенной лошаденке. А я долго иду следом, ныряя между лошадьми, стараясь не пропустить ни одного его слова. Потом возвращаюсь к отцу.

К концу дня «торговля идет бойчее. Особенно — у насвайщиков, еле успевающих отпускать свой товар.

Близится вечер. Казахи толпами начинают разъезжаться — кто в горы, кто в степь.

Отец закрывает лавку.

— Пошли, сын, — говорит он устало. — Сегодня пойдем к Зульфи.

Зульфи — она доводилась племянницей отцу — встречает нас радушно.

— Вай, жертвой мне стать для тебя! Здоров ли ты, благополучен ли? — Она обнимает меня, чмокает в одну, в другую щеку. — В добром ли здоровье бабушка? Как мать, Кароматой?

— Все здоровы, вам салам наказывали передать, — отвечаю я сдержанно.

* * *

Проснулся я, а весь двор уже залит солнцем. Осмотрелся: во дворе ни одного деревца, и арыка нет. Я вышел на улицу и умылся мутной водой из окруженного низкорослыми талами хауза, в котором кишмя кишели лягушки и головастики.

После чая пошел к Агзаму (он жил рядом, по-соседству). Вдвоем мы отправились на базар. На этот раз здесь было тихо. Редко-редко увидишь открытую лавку.

— Что-то отца не видать, уехал, что ли, куда-нибудь? — говорю я Агзаму.

— Все они вместе уехали на рассвете, — снисходительно, как человек осведомленный, говорит Агзам.

— Далеко? — спрашиваю.

— В Шароб-хану отправились. Там собираются для торговли люди из дальних степей. Понял?

Я промолчал.

Мы обходим овечий базар, конский базар. Всюду пустым-пусто, нет ни души. Усталые, мы присели на камень против какой-то закрытой лавки.