Детство Ромашки

«А я к мамке побегу».

«Это для чего же ты побежишь?»—нахмурилась бабаня. «А для того же!—ответил Акимка.— Чай, она мне мамка или кто?..»

Сейчас он вошел довольный и, обдергивая рубаху, спросил:

—Чего?

Бабаня затормошила его:

—Дома был? Что там мамка-то?

А ничего. Лежит на постели. Чудная какая-то, ровно дурочка: и смеется и плачет. И тятька тоже. Мамкин передник надел, тесто в квашне месит.

А еще кто же у вас теперь? — нетерпеливо спросила бабаня.

Акимка отмахнулся и, присаживаясь на краешек стула, поморщился:

—«Кто, кто»!.. Тятька радуется, говорит: «Нас теперь три мужика в доме». Так, не знай чего выдумали сродить. Я, говорят, крикливый, а уж он-то орет, как буксирный гудок!

Бабаня и Макарыч смеялись, а меня Акимка тянул за рукав и, кивая на дверь каморы, шептал:

—Пойдем-ка, чего я тебе скажу! Мы переступили через порог.

—Письмо из Двориков получилось,— торопливо заговорил Акимка.— Тятька прочитал... Пишут, всех мужиков на войну взяли и половину поубивали. Курденкова Яшку убили. Обоих братов Чекмаревых, Барабина Тимошку тоже. Из мужиков на селе только старик Чекмарев да дед Ваня Маня-кин... Свислов новый дом сгрохал, и все бабы у него в работниках. А у Дашутки мать умерла, и она меж дворов бродит.

Давай-ка ей враз письмо писать.— Он засунул руку в карман, вытащил спичечный коробок, обвязанный шпагатом, и начал зубами разгрызать на нем узелок.— У меня вот деньги. Пятаками семь гривен. Бабы мне надарили, письма я им читал. Пиши ты Дашутке письмо и эти деньги ей вкладывай. Нехай она к нам в Балаково едет.— Глаза у него горели, лоб и щеки стали розовыми; высыпая на стол деньги, он огораживал их ладонью, чтобы не раскатывались, и бормотал: — Пропадет она там. При матери жизнь у нее была хуже хужего, а теперь и вовсе не знай какая.

В камору вбежала бабаня. Бросив шаль на постель, она принялась обшаривать полки.

—Ромашка, тебе, случаем, остаточек от клубка на глаза не попадался? — спросила она, заглядывая в ящик стола.

Я не понял, что это за остаточек.

—Да от пряжи, из которой я тебе фуфайку вывязала,— досадливо поморщилась бабаня и воскликнула: — Поди к Макарычу, погляди, чего там делается.

Мы с Акимкой бросились в горницу.

На полу, спиной к этажерке, сидела Арефа. Из-под полы шубы торчали носки ее скрюченных валенок. Шаль сползла на шею, повойник — на затылок, жидкие желтые клочья волос свисли над узким и низким лбом, лезли во впалый рот. Она держала свою трость за нижний конец, потрясала ею и, задыхаясь, выкрикивала:

—Не уйду! Умру тут, мошенники, а не уйду!

Макарыч, сидевший у стола, клонил голову то вправо, то влево, рассматривая Арефу.

Бабаня быстро прошла через горницу и положила перед Макарычем остаток от клубка. Тот долго рассматривал его, прикидывая на ладони. Из перекрещивающихся рядков пряжи проглядывала намотка. Арефа заворошилась, намереваясь подняться.

Сиди! — строго прикрикнул на нее Макарыч.— Не беспокойся, получишь свою святыню.

Ох, батюшка, ох, золотенький! — закачалась, запричитала Арефа.— Жизнь-то моя обездоленная и неухоженная. Все кровя он из меня, мошенник, выпил, а жилушки вытянул. В монастыре была, беспечально молитовки творила. Смутил он меня, сманул из кельи божьей и разорил и измаял...

Макарыч быстро наматывал пряжу на большой палец и мизинец. Намотка подпрыгивала по столу, стучала. Вот она подпрыгнула последний раз и, став свободной от пряжи, завертелась. Макарыч прихлопнул ее ладонью и начал развертывать.

Арефа, как подстегнутая, вскочила и, прижав к груди трость, замерла.

Макарыч развернул и бросил на пол серую изветшалую тряпку, затем желтую, и у него на ладони остались сцепленные за ушки шесть орленых пуговиц. Они тускло поблескивали.

—Вот так святыня! — Встряхивая пуговицы на ладони, Макарыч обратился к Арефе:—Думаешь, золото? Драгоценность? Безумная ты старуха. Да за эти пуговицы в магазине по четвертаку за штуку просят, а за пятиалтынный отдают. На, возьми их. Умирать будешь — на саван нашей.

Она схватила пуговицы и залебезила:

А еще-то, еще-то, золотенький! Клубочков-то ведь было три.

Ну, из тех ты уж ничего не получишь! — резко сказал Макарыч.

Арефа вдруг повернулась к бабане, зашипела:

—Чего стоишь, зенки вылупила! Неси клубки!

До этого момента я только наблюдал, что происходит в горнице. Когда же Арефа, зашипев, стала подвигаться к бабане, я шагнул и тылом ладони ударил ее по губам. Ударил спокойно и расчетливо. Арефа звонко хлюпнула носом, прикрыла рот концом шали и уставилась на меня неподвижными глазами. Загородив собою бабаню, я ждал, что предпримет Арефа. Ждал спокойно, выбирая на ненавистном мне лице место для нового удара.

Она пятилась, пятилась к двери, а когда взялась за скобку, вся съежилась, сморщилась и, потряхивая на скрюченной дрожащей ладошке пуговицы, закричала Макарычу:

—А ты врешь, мошенник! Золотые они! У князя Гагарина на мундире были! Он в них перед царские очи являлся! Врешь, врешь! —Дверь она захлопнула с такой силой, что половичок у порога завернулся.

27