Детство Ромашки

Ишь вы какая хитрая! Да как же это вы можете без меня в могилу сунуться? — рассмеялся доктор.— По теперешним дням это не положено. Вы хоть раз у настоящего врача лечились?

Да ведь нечего лечить было. У меня за жизнь, окромя головы, ничего не болело.

—А вот посмотрим. Ну-ка, разоблачайтесь. А ты, Ромашка, выбирайся быстрее. Сапоги там, в ожидалке, обуешь...

Ожидалка длинная и узкая, как коридор. Вдоль стен — скамейки, а на них бабы, мужики, ребятишки. Сдержанный говор, покашливание...

Присев на свободный край скамьи, я быстро обертываю ногу портянкой, надеваю сапог.

—Ты дюже-то не тормошись, золотенький. Я больная. Скрипучий голос будто не в уши вползал, а в душу. «Арефа!»—воскликнул я про себя и, как от огня, отскочил к окошку, не успев обуть второй сапог.

Она сидела маленькая, скрюченная, опершись руками и подбородком на трость с костяным набалдашником. Не могу оторвать глаз от противной Арефы. Она будто провалилась в широкий, пышный лисий воротник шубы, из которого свисает окутанная клетчатой шалью нескладная и тяжелая голова. Медленно, будто спросонья, она поворачивает ее, не отнимая подбородка от набалдашника. Увидела меня, проворно вскочила.

—О-о, золотенький, да и где же мы с тобой повстречались!— еще на ходу заныла, запричитала она.— Узнала. Враз узнала. Глянула, а это ты. По глазынькам тебя угадала. Ты хворал, сказывают? Я слышу, больной ты, а наведать не решаюсь. Уж дюже я вами обижена. Так-то обижена, так-то!.. Ну, а все одно приду. Наскучила я, Ромашка. Как вспомню флигелек, где я с Силаном Наумовичем бедовала, так слезами и обольюсь. Здоровья господь пошлет — зайду. Хоть порожку крылечному поклонюся.— Она совсем было собралась расплакаться, уж и носом хлюпнула, да вдруг испуганно вытаращила глаза.— Куфайка-то, поди, из моих клубков вязана?

Меня давно подмывало сказать Арефе, чтобы она не зудела возле меня, толкнуть ее и выбежать на улицу, да проклятый сапог никак не надевался.

—Из твоих! — крикнул я ей в лицо.

—Господи, царица небесная! — схватилась она за сердце, но тут же пригнулась и, озираясь, виляющим голоском спросила: — Чаю, не всю пряжу-то извязали?

Ответить я не успел. Дверь кабинета отворилась, и доктор, выпуская бабаню, громко позвал:

—Лоскутова Агафья.

—Сейчас, батюшка, сейчас! — И, еще ниже наклонившись ко мне, засипела: — Нынче же к вам наведаюсь. Мошенники вы, все мошенники!..

Бабаня была чем-то обрадована и не могла этого скрыть.

Она хмурилась, сжимала губы, но в каждой морщинке таилась улыбка:

—Одевайся скорее, сынок.

На улице крупными хлопьями падал снег. Махмута не было. Постояв минуты две на крыльце, бабаня сказала:

—А ну его! Не будем ждать. Пойдем!

Она прикрыла меня концом шали, и мы пошли, не разбирая дороги, прямо по сугробам. Макарыч стоял в калитке.

Волки, что ли, за вами гонятся? Чего Ибрагимыча не дождались?

А несем-то чего!..— воскликнула бабаня.— Доктор-то, доктор-то... какой человек сердечный! На-ка.— Бабаня достала из складок юбки письмо, протянула Макарычу.— А ты чего стоишь? Снег-то тает, поддевочка мокнет. Иди в камору, раздевайся.

Но я не уходил. Мне было любопытно знать, от кого это письмо и почему так обрадовалась ему бабаня.

Макарыч ощупал конверт, оглядел его на свет и осторожно вскрыл. Из конверта он вынул несколько листочков и, медленно опустившись на стул, долго читал их. Дочитал, счастливо рассмеялся:

Ну, славно! Привет вам от Надежды Александровны. А доктор Зискинд молодец! Большое ему спасибо.

Ты к нему сходи,— наставляла бабаня.— Наказывал. Пусть, говорит, захворает и придет.

Да уж придется захворать,— откликнулся Макарыч и быстро свернул письмо.

—Чего же пишет-то? — спросила бабаня. Макарыч пожал плечами:

Да ведь как расскажешь, крестная. Думами своими делится. Нелегкие они. Тюрьма — не родной дом, скучает.

Ох-ох-ох! — вздохнула бабаня.

Ты чего? — настороженно спросил ее Макарыч.

Да так. Гляжу вот на тебя, а мысли-то плутают.— И она коснулась рукой письма.— В мечтах-то глупых, Макарыч, я ее и женой твоей видала, и детишек ваших напестова-лась.

У Макарыча кожа на лбу сморщилась и побледнела.

Не доживем мы с вами до этого,— чужим, изменившимся голосом ответил он, засовывая письмо в конверт. И, повернувшись ко мне, спросил торопливо: — Можно на хутор-то? Разрешил доктор?

Не то что разрешил, а велел ехать,— ответила за меня бабаня.— Только вот на кого же я Палагу оставлю?

—А чего Палага? — воскликнул Макарыч.— Палага теперь с твоих рук сошла.

Как это — сошла? — удивилась бабаня.

А так, сын у нее.

Да что ты! Когда же?

—Ну, как тебе ответить, крестная,— развел руками Макарыч и, приоткрыв дверь в камору, позвал: — Аким, иди сюда!

Акимка эти дни жил у нас. Бабаня дневала и ночевала у тетки Пелагеи. Прибежит с утра, печку вытопит, со мной к доктору съездит и опять убежит. Первый день Акимка был Акимкой — непоседливый, шустрый, а потом вдруг притих, загрустил. Я пытался развлечь его, рассказывая ему, что произошло на Самарской, читал «Конька-горбунка», но Акимка не слушал. Сунет руки под мышки»и сидит ровно окаменелый. Сегодня, когда мы с бабаней собрались к доктору, Акимка заявил: