Детство Ромашки

На носу баржи сидели дядя Сеня и Дуня. Она склонила голову ему на плечо, а он гладил ее руку, что-то шептал и улыбался.

Акимка дернул меня за рукав, увлекая за собой к сходням с баржи. Когда мы сбежали на берег, он с ожесточением зашептал:

—Либо ты маломысленный! Дядя Семен с Дуней Степановной на прощании, а ты на них глаза лупишь, как наш глупый Павлушка...

Он точил меня всю дорогу до пристани и на пристани. Подобрел и стал прежним, когда за Затонской косой к озаренным первыми лучами солнца облакам потянулись клубы пароходного дыма.

—Идет! Ей-ей, идет! — засуетился он и забегал вдоль пристанской палубной решетки.

На линейке приехали дедушка, Максим Петрович и Макарыч.

—Пароход идет! — бросился к ним Акимка.

Не добежал, вернулся ко мне. Весь красный, с разбегающимися от радости глазами, сунул мне полушалок:

—На. Ты отдашь.— Но тут же выхватил его у меня из рук и протянул отрез: — Нет, ты сатинет отдавай!

Радость встречи с бабаней и Дашуткой была омрачена расставанием с дядей Сеней. Пароход уже огибал стрелку Затонской косы, а я смотрел не на него, а на дядю Сеню. С дорожным сундучком в руке, высокий, в пиджаке нараспашку, он быстро поднимался по подмостям на пристань. За ним с узелком в руках спешила Дуня. Он без картуза, она со сбившимся на шею платком, оба светловолосые, красивые и такие близкие мне...

Макарыч вручил дяде Сене сверток, билеты, крепко обнял его:

—Спасибо, Семен Ильич. Не подвел. Никогда не забуду.

—Тебе спасибо, друг ты мой!—Дядя Сеня поцеловал Макарыча.

Потом он обнялся с дедушкой, с Максимом Петровичем и подошел ко мне.

—Ну, Ромашка, до свиданья, сероглазый. Живи, расти, умней...

А пароход уже швартовался и всей своей махиной напирал на пристань.

—Вон они! Вон они! — закричал Акимка. Загрохотали, ткнулись к борту парохода сходни, и по ним

густо повалил народ.

На пристанской площадке стало тесно. Но шум и суета не могли заглушить Акимкин голос:

—Бабанька Ивановна, мы тута! Вот, вот где! Дашка, гляди в Волгу не упади!

А я никак не оторвусь от дяди Сени. Мне надо ему что-то сказать, а что — не могу вспомнить.

—Ромк, гляди, Дашка-то какая стала!—Акимка оттащил меня от дяди Сени и нырнул в толпу, раздвигая ее плечами.

Дедушка, кивая и показывая на дядю Сеню, что-то торопливо говорил бабане. Она слушала его, подбирая себе под руку тоненькую большеглазую девчонку. Синяя старенькая жакетка стискивала ее узенькие плечи. Розовое платьишко на ней было короткое, а ноги в серых онучах толстые, туго опутанные черными оборками от лаптей. Если бы я не видел, как Акимка гладил рукав ее жакетки, а она смущенно не отворачивалась и не прятала зардевшегося лица в складках баба-ниной шали, я ни за что не узнал бы Дашутку.

И вот все они — бабаня, Дашутка и Акимка—двинулись к нам.

Бабаня глянула на меня, но подошла к дяде Сене. Молча взяла его за затылок, пригнула голову, поцеловала в одну щеку, в другую и, отступив, низко поклонилась.

—Благополучия тебе, Семен Ильич, во всех делах.— И, вздохнув, повернулась ко мне.— Здравствуй, сынок. Вот и подружку я вам с Акимкой выручила.

Дашутка стояла смущенная и не знала, куда деть руки. Акимка кружился возле нее:

—Ты говори чего-нибудь! Говори: «Здравствуй, Ромка», и все! На вот тебе.— Он сунул ей потихоньку под локоть полушалок.

Она подняла на меня глаза, что-то пролепетала и вдруг заплакала.

Э-эх! — с отчаянием воскликнул Акимка.— Как была неуладливая, так и осталась!

Сам ты неуладливый! — рассердилась Дашутка и, тряхнув головой, шагнула ко мне, поклонилась, сказала:—Здравствуйте. Я вам низкий поклон с письмецом привезла от Олюшки. Она по вас скукой соскучилась.— И, еще раз поклонившись, протянула мне письмо.

С Волги сипло, нехотя гудел пароход, прибывающий сверху. А тот, что привез бабаню, отваливал от пристани. С нижней палубы дядя Сеня помахивал нам картузом, Дуня — платочком.

Мы все дружно замахали им.

У стрелки Затонской косы пароходы разминулись. На кожухе колеса подваливающего сверху парохода Акимка вслух прочитал:

—«Екатерина Великая».— Прочитал и рассмеялся.— Великая, а чудная. Вся закопченная и не винтовая.

В сутолоке я совсем забыл про сатинет. Акимка выдернул его у меня из-за ремня и сунул Дашутке:

На. Тебе тоже. На платье. Три аршина с половиной...

Ребятишки! — окликнула нас бабаня.— На берег выбирайтесь, ехать пора.

В эту минуту на пристани появился Горкин.

Лицо у него обрюзгшее, сизое, подглазья черные, глаза мутные. Бросив к моим ногам саквояж, он закашлялся и каким-то сипящим голосом спросил:

—Где Макарыч?

Макарыч стоял с ним рядом. Горкин увидел, ткнул его пальцем в плечо, меня — в грудь:

—Ты и ты. Со мной в Вольск. Телеграмма. Торги нынче с двух дня. Покупай, управляющий, билеты и едем. На ней вон. На «Катерине Великой».

...Пароход давно уже на стремени Волги, а я никак не могу прийти в себя, поверить, что плыву в Вольск, на торги!

Солнце давно вызолотило Волгу и вширь и вдаль. За спиной брюзжит хозяин. Он все бранил Макарыча за то, что тот не достал билетов в каюту, а теперь бранит себя:

—Идиот, и самый несообразный! Надо же, третий день пьянствую — опух весь...

Макарыч смеется: