Детство Ромашки

Дождь накрыл меня на пустыре возле самой слободки. Он не лил, а рушился косыми струями. Ветер рвал их, метал то в лицо, то в спину, слепил, глушил грохотом грома. В слободке избы вразброс. Не успел укрыться в одной, до другой надо бежать и бежать. Через несколько минут и укрываться не было смысла. Я промок насквозь, даже в сапогах у меня вода хлюпала. В непроглядной дождевой мгле все дома казались одинаковыми. Я уже стал беспокоиться, что не отыщу избу с амбарушкой, повисшей над оврагом, и решил зайти в первую попавшуюся расспросить. Она оказалась за низким саманным тыном, посреди которого возвышались черные ворота с новой тесовой калиткой. Толкнул ее — на задвижке. Сильно забрякал кольцом щеколды. И словно потому, что я загремел щеколдой, дождь прекратился и все вокруг засияло. Туча быстро сваливалась с небесной крутизны, а солнце будто гнало ее своим радостно-исступленным сиянием.

—Чего гремишь? — послышался из-за калитки бранчливый окрик.

Я глянул поверх калитки. На пороге избы стоял приземистый хмурый старик. Опершись о дверной косяк, он старательно приглаживал на голове густые седые волосы, охорашивал бороду и тягуче, с надрывом кашлял. На старике была холстинковая рубаха враспояску, широкие, неопределенного цвета шаровары с черными заплатами на коленях.

Дядь,— крикнул я,— не скажешь, где тут Чапаевы живут?

К ним и стучишь,— неприветливо откликнулся старик и приложил ладонь к лохматым бровям.—Чей ты? Зачем тебя по такому дождю принесло?

Ответил, что меня прислал Шурум-Бурум.

—А-а-а! — недовольно протянул старик и, переступив порог, переваливаясь, двинулся к калитке, выбирая, где удобнее было ступить.—К Гришке, что ли? — спросил он, отодвинув задвижку и пропуская меня во двор.— Ежели к нему, в хату иди.— И вдруг закричал властно и громко: — Григорий, гость к тебе!

В дверном проеме избы появился молодой черноусый и белолицый человек. Шмыгнув большими пальцами рук по брезентовому рехмню, перетянувшему заношенную, выцветшую на плечах гимнастерку, он вгляделся в меня подвижными серо-синими глазами и, приподняв одну бровь, спросил:

—Чей? От кого?

Я сказал, что прибежал от Шурум-Бурума, и передал его просьбу прийти вечером к нам на Базарную.

—Постой, постой! Ты Курбатов? Роман? Ромашка? — Схватив мои руки выше локтей, он втащил меня в избу.

В низенькие мелкоглазковые оконца било солнце, и вся изба была перекрещена ослепительными полосами света, а на неровном дощатом полу печатались оконные переплеты. Пол-избы занимала печь. За нею стояла кровать, покрытая домотканой дорожкой из верблюжьей шерсти, с обмятой подушкой в розовой наволочке.

—Ну-ка, садись,— подтолкнул меня Григорий Иванович к столу.

Мокрому, мне неудобно было садиться на чисто выскобленную лавку, да и домой я торопился.

—Так ты, значит, Курбатов? — рассматривал меня Григорий Иванович.— И Ларин Павел Макарович тебе вроде

сродственника? Слыхал про вас. Так это ты от солдаток мужьям письма на фронт писал и наказывал, чтоб они бросали войну да домой шли?

Отвечать, что это верно, было неловко да и не хотелось.

А сейчас-то пишешь? — допытывался он.

Кто просит — пишу.

—И пиши,— легонько толкнул он меня в грудь.— Пиши.-*-Но вдруг задумался, нахмурил брови и, повременив, спросил:— А еще к кому тебя Шурум-Бурум посылал? Ни к кому? Понятно. Передай ему: приду не один. Как думаешь, важное у него дело?

Я ничего не ответил, но подумал, что Махмут Ибрагимыч не послал бы меня попусту, и кивком подтвердил важность дела, хотя и не имел о нем никакого представления.

6

Стаскиваю с себя все мокрое и рассказываю бабане, какой ливень прошел в Сиротской слободке. Она суетливо роется в укладке, швыряет мне сухие штаны, рубашку, чулки и ворчливо выговаривает:

—Ровно в чистом поле он тебя захватил. Расхвораешься, сиди тогда с тобой, сердцем мучайся...

На столе самовар с шумом выбивает высокий и пушистый султан пара чуть не до самого потолка. Пал Палыч у крана. Выжидая, пока наполнится кипятком чашка, он тылом ладони поглаживает свою раздвоенную бороду и рассудительно замечает:

—Ничего. Мы вот в него сейчас горяченького вольем и на печь скомандуем.— Наполнив чашку, Пал Палыч поставил ее на край печи и, вывернув руку, усмехнулся: — Пожа-луйте-с, молодой человек! Прямо ресторан получился!

И вот я на печи. Лежу, подложив под грудь подушку, слушаю беседу Пал Палыча с бабаней. Они ее, должно быть, начали еще до меня и теперь продолжают. Бабаня передвинула заварной чайник на подносе, вздохнула:

Так-то уж она умучилась, что и сон ее не берет.

Да-а, хоть и богатырская женщина, а усталость и слонов валит.

Я догадываюсь, что говорят они о Царь-Вале.

А помните-с, уважаемая Мария Ивановна,— с веселой усмешкой обратился Пал Палыч к бабане, подбирая со лба прядки седин и прихлопывая их к розовой лысине,— помните-с, вот здесь, в этой кухоньке, я сообщил вам радость о низложении царя и пообещал перемену нашей жизни к лучшему? Вы мне не поверили и так мудро ответили-с, что я до сих пор вспоминаю.

Чего же это я тогда сказала? — удивленно спросила бабаня.