Детство Ромашки

Ну, чтобы между нами ни пылинки, ни соринки, а один чистый воздух! — весело сказал он и назвал свою фамилию.

Айда с нами к моему тятьке,— пригласил его Акимка.

Нее, не приходится. Ишь, кони тут, да и поклажа в фургоне. А двор у вас...— Он усмехнулся, махнул рукой, но гут же стал серьезным и, покосившись на Акимку, сказал: — Ты зачем Дашутку-то этак обижаешь?

—Обидишь ее, как же! — насмешливо отозвался Акимка и кивнул мне: — Пойдем! — Сунув руки в карманы, он зашагал через двор.

Когда спустились под косогор, к полуразрушенной саманной сараюшке, он заговорил, кивая в сторону двора:

Ишь чего заметил. Обижаю! А она не обижает? Ни она, ни мамка словам удержу не знают. То я такой, то сякой. Не по их, что я днем сплю. Ни шишиги не понимают. Ночью спать — тятьку сторожить некому.

Сторожить? Зачем? — удивился я.

А вот я тебе сейчас покажу зачем,— с раздражением произнес Акимка и схватил меня за рукав.— Идем! У меня тут в стенке все спрятано.— Сделав несколько порывистых шагов вдоль полуразрушенной стенки, он присел, расшвырял обломки самана и достал небольшой, грубо сколоченный коробок, перевязанный мочальной бечевкой.— Садись вон на кирпичину, показывать тебе стану. Тут прячу,— ткнул он пальцем в ямку, где лежал коробок.— Дома негде. Дашутка такая — враз найдет.— Развязав бечевку, он сбросил крышку. Под ней на тряпице аккуратно, головка к головке, были уложены патроны.— Во! — похвалился Акимка, и в его глазах запрыгали проворные живчики.— Дядька один. Большевик с фронта. У нас заночевал. Уезжал — целую пригоршню мне отсыпал. Хороший мужик. Тятьке он реворвер подарил. Наган называется. У него их два, так он один тятьке отдал.— Акимка достал со дна коробка конверт, сунул его в карман, завалил ямку и поднялся.— Вот. теперь к тятьке пойдем. Вон он где,— указал Акимка за реку.

Там, за рыжим выгоном, иссеченным белыми тропинками, среди солнечного степного простора громоздилось серое трехэтажное здание, над которым возвышалась красная кирпичная труба с развевающимся султаном бурого дыма.

Прямиком по косогористому склону мы сбежали к реке и через мост поднялись на противоположный берег.

—Домой будем идти, коробок заберу. Страшусь, патроны отсыреют. Ишь,— Акимка вытащил из кармана конверт,— ажник мокрый. Дашутка с мамкой бранят. Ишь, ночи не сплю! Да ты меня казни, я все одно спать не стану. Вот я сейчас тебе покажу...— Он торопливо подсунул пальцы под клапан конверта, извлек несколько бумажек и протянул мне.— На вот, гляди, чего там писано.

Поярков, если не прекратишь разговоры про свою большевистскую революцию, раздавим, как зловредную гадину! — прочитал я и почувствовал, как по спине разлился холодок.

Вторая записка была на голубой бумажке и обведена черной каймой с крестами по углам:

С нами бог и крестная сила! Жди пулю в лоб и затылок, проклятый каторжник, посланец Вельзевула-антихриста!

Третья записка, тоже с черной каймой, но без крестов:

Поярков! Волю ты получил, а земля твоя на кладбище!

Четвертая была написана красивым кудрявым почерком и подписана словами: «Ваш искренний доброжелатель».

Глубокоуважаемый Максим Петрович!

Мне досконально известно, что над Вами и семейством Вашим готовится кровавая расправа. Будьте в осторожности. Душевно советую, если не навсегда, то временно покинуть Осиновку...

Акимка шел рядом со мной, глухо покрякивая и шмыгая носом. Возвращая ему записки, я спросил:

Где ты их взял?

А нам их чуть не каждую ночь подметывают. Либо за ставню окошка подоткнут, либо на жердину прицепят. У тятьки их много. А эти я в воскресенье ночью собрал. В субботу сходка была. Жиганов и все хозяева ветряных мельниц за размол плату сдвоили. То с пуда два фунта зерна брали, а тут сказали, по четыре, и вся недолга. Тятька сход собрал, а он помольные установил, какие были. Тогда мельники свои мельницы на замки, а тятька так примудрился, что они замки поснимали. А записки кто пишет — известно: Сагуянов, буржуйский прихвостка, да наш поп, благочинный батюшка Полянский.

Я удивился такой уверенности Акимки, а он продолжал:

Про Сагуянова только думается, а вот что поп, тут и на картах гадать не надо. От его записок кадилом пахнет.— Важно сунув руки в карманы, он минуты три шел молча, а потом строго спросил: — Чего же молчишь? Говори, что в Балакове творится? И на письмо мое не ответил. Хорошо, нам Михаил Иваныч рассказал, как там фронтовиков встретили. А то ни слуху ни духу, ровно вы там все дочиста поумирали.

Какой Михаил Иваныч? — удивился я.

Да Кожин. Его на фронте больно поранило, а потом он вылечился, большевиком стал и на войну не пошел. Собрал оружие всякое — и давай домой. Михаил Иваныча отец за ним в Балаково ездил, с парохода встречал. Письмо-то мое он вам завез... Ну, что все я да я говорю! — обиженно воскликнул Акимка и потребовал: — Рассказывай ты...

Но рассказывать уже было поздно. Мы подошли к мельнице. Обнесенная высоким забором, застроенная лабазами, она возвышалась над ними громадиной, рубленной из отесанных бревен, с редкими, запорошенными мучной пылью окнами. От нее шел мягкий шелестящий гул и глуховатый перестук.