Детство Ромашки

Ей-же-ей! — изменившимся голосом произнес Акимка.— Возьми! — Он положил хлеб на траву.— Вот, гляди...

Дашутка дернула носом и скрылась в избе, сильно хлопнув дверью.

Акимка вернулся ко мне:

—Пойдем.

Минуты через две он ворчливо сказал:

Неуладливые эти бабы, беда!.. Дождется — налеплю я ей горячих!

Акимка!..— раздался у нас за спиной уже веселый Да-шуткин голос.— Слышь, Акимк!.. Это кто с тобой?

А ну тебя к лешему! — не оглядываясь, проворчал он.— Я тоже серчать умею.

Свернув за ободранный угол какой-то избы, мы пошли вдоль плетня. Плетень уперся в бревенчатую стену амбара с высокой, наподобие шатра, тесовой крышей. За амбаром потянулись саманные сараи под камышом, затем еще какие-то постройки, низкие и высокие, каменные и деревянные, с соломенными и просто земляными плоскими кровлями.

—Ферапонт Свислов живет, чтобы ему сдохнуть! — Акимка плюнул на стенку сарая, пнул ее ногой.

За стеной послышался хриплый собачий лай.

—«Гав, гав»! — передразнил он собаку.— Бреши себе на душу, хозяину на погибель.

Высокий глинобитный тын, утыканный поверху осколками бутылочного стекла, кончался широкими воротами. Калитка была раскрыта настежь. В глубине двора виднелась просторная бревенчатая изба в четыре окна с голубыми наличниками, крыльцо с балясинами под резным козырьком. Перед крыльцом на солнцепеке копошились куры, а у каменного фундамента избы развалилась огромная черно-пегая свинья с выводком поросят.

—Ишь какая! — кивнул Акимка, остановившись напротив калитки.— Из каких-то Ливнов он ее привез. Здорова?.. Сказывают, в день по пуду хлеба сжирает...

В открытом окне, словно в раме, появился темнобородый, с длинными залысинами на красном лбу мужик. Запустив руки за пазуху, он тер грудь и, прикрыв глаза, сладко позевывал.

—Сам,— прошептал Акимка и потянул меня за рукав.— Пойдем, ну его!

Я догадался, что «сам» — это Свислов. Тот самый Ферапонт Свислов, о котором дедушка рассказывал, когда мы плыли на пароходе из Балакова в Саратов: «Чисто повитель вредная, оплел Ферапонт Дворики!»

Акимка шел, опустив руки в отвисшие карманы штанов, и тараторил:

—Годок-другой еще подрасту, в силу да в разум войду, тогда Ферапошке такое устрою, чтоб он меня по гроб жизни запомнил! Он, знаешь, тут всех из двора в двор обмошенни-чал. Один только дед Данила ему не поддается. Мужики-то вон как жалкуют, что без деда луга Свислову сдали!

Мы идем по небольшому пустырьку, что начался сразу за свисловским подворьем. Дальше, на возвышенности, небольшой, но веселый, в два окна, домик. Вокруг него — ровный частокол, за которым зеленеют кудрявые акации. У крыльца на врытой в землю скамеечке сидит бабаня.

Никак, дошли? — с улыбкой спрашивает она и, отряхивая широкую полосатую поневу1, с укоризной смотрит на Акимку.— Тебя, милый, только за смертью посылать.

А я, что ли?! — зашумел Акимка.— Вот он... Будил его, будил! Глазами похлопает и опять спать закатится...

Не кричи, я не глухая,— спокойно перебила его бабаня.

Я не кричу. Он ишь какой! — тряхнул в мою сторону головой Акимка.— Неуладливый, и ходит, чисто спутанный.

—Ладно уж,— сурово произнесла бабаня и положила мне на плечо руку.— Пойдем, сынок, Павел Макарыч тебя повидать хочет.

А меня? — шмыгнул носом Акимка.

Тебя уж само собой,—рассмеялась бабаня.—Тебя-то мне не показывать...

5

—Вот ты какой!..— тихо и задумчиво произнес Павел Макарыч. Он рассматривал меня, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.— Так, так... Ну проходи, проходи...— И он зашагал в глубину комнаты, поскрипывая подошвами сапог с низкими, в сборках голенищами.

У стола, накрытого новой, голубоватой от белизны скатертью, Павел Макарыч остановился, положил руку на спинку стула.

—Усаживайся сюда. Потолкуем...— Тем же ровным шагом он пошел к окну, отдернул занавеску, взял стул и сел против меня.

Лицо у Павла Макарыча узкое, с большим длинным носом и широким белым и чистым лбом. Волосы волнистые, светлые. И весь он какой-то светлый. Курчавая борода, пушистые усы, брови — все светлое... Только глаза... Они были настолько темные, что я не различал в них зрачков.

Значит, в Дворики пришлось? — спросил Павел Макарыч.— Что ж, и так бывает. По-всякому бывает... Так я говорю, Акимка?

А я не знаю,— откликнулся он и шмыгнул носом.

Ой, врешь! — рассмеялся Павел Макарыч.— Чтобы ты да не знал!

Да я, право слово, не знаю. Вот истинный! — И Акимка часто-часто закрестился.

Хватит кресты-то сыпать! Верю. Я пошутил... Крестная,— обратился Павел Макарыч к бабане,— самовар-то, поди, не остыл? Угостила бы ты Акима чаем, баранок там положи, а мы тем часом с Романом побеседуем.

Ивановна увела Акима в соседнюю комнату.

—Так, так...— Павел Макарыч пододвинул ко мне стул.— Значит, ты — Роман, Федоров сын...

Я не знаю, что он хочет от меня, и робею. Но вот в его темных глазах что-то смягчилось, посветлело, и я почувствовал, что передо мной человек с доброй и нежной душой. Вот у него вздрогнули и взлетели брови, и он кивнул мне, усмехаясь:

—Значит, из Балакова? Как там? Волга-то возле него не пересохла?

Вопрос был удивителен. Разве может Волга пересохнуть?