Детство Ромашки

—Живал я в Балакове. Не раз живал.— Он раздвинул полы пиджака, засунул руки в карманы брюк и откинулся па спинку стула.— Где же вы там жили? Ну? В Затоне? И на Базарной тоже? Видал, как получается! Совсем мы с тобой, Роман, земляки. Каланча-то на базарной стоит? Видал, что получается!.. А мы, брат, с твоим отцом на ту каланчу частенько лазали. Мальчишками были проворные. Да-а...— Павел Макарыч вздохнул, прикрыл глаза и заговорил, медленно расставляя слова: — Живешь, живешь и вспомнишь, как оно все шло да ехало. С отцом твоим вместе в Балаково-то притопали. Силантий Наумыч нас к делам пристраивал. Меня сбагрил верст за сто от Балакова, к торговцу Колтунову в мальчики, торговле обучаться, а Федора в Балаково определил.— Павел Макарыч наклонился, похлопал меня по колену.— Чего же это я все про себя рассказываю? А ну, ты говори! Давай. Про все говори, да... того... над словами-то не думай. Я пойму.

Я начал говорить, но сбивался в мыслях, терялся. Однако желание рассказать все, что я пережил с того часа, как мы с дедом Агафоном похоронили маманьку, было очень велико, и я торопился выложить все, боясь, что если вот сейчас не расскажу, то мне будет страшно, даже жутко жить.

—Так, так...— изредка произносил Павел Макарыч, и его светлые брови то поднимались, то опускались.

Когда я наконец умолк, вздрагивая от разрывающих грудь рыданий, он сжал мои колени ладонями и как-то очень ласково сказал:

—Не надо плакать. Зачем же? Не надо...

Я успокоился и стал ждать, что скажет Павел Макарыч. Он должен был что-то сказать, я это понимал, как понимал теперь и то, что расспрашивал он меня не из простого любопытства.

А он долго сидел молча, осторожно покручивая пальцами кончик уса. Затем посмотрел на меня, покачал головой:

—Да, Роман... Целая гора бед да лиха на тебя свалилась. Хорошо — росток ты, а не дерево. Дерево-то сломилось бы. Вон как маманька твоя — враз под самый корень сломилась! — Он махнул рукой, словно подрезал что-то ладонью.— Подкосило ее горе — и не выдержала. Большому труднее. Ты мне вот все свои печали выложил, а я и хотел бы, да не могу. Боюсь, тоже плакать стану. А плакать-то мне совестно. Сорок лет

стукнуло, а я бы — плакать... Неудобно ведь? Как ты думаешь?

Вопросы его были похожи на загадки. Правда, он сам же их и разгадывал, однако мне трудно было понять: о себе он говорит или еще о ком.

—Твои беды и горе, Ромаша, на мои похожи. Я ведь тоже рано по свету сиротой пошел. Только тут видишь как получилось. Ты в Дворики сиротой явился, а я из Двориков — в Балаково. Скучное дело в сиротах ходить... Ну, а если подумать, куда лее денешься? Некуда деться. Тебе посчастливилось дядю Сеню повстречать. Добрый, видать, человек. Случай выпадет, повидаюсь с ним, спасибо скажу.— Павел Макарыч поправил волосы и сказал с досадой: — А сильно ты меня расстроил, даже сердце заколотилось! — Он встал, прошелся по комнате раз, другой... Потом остановился против меня.— Крестная сказывала, читать ты умеешь. А считать учился?

Я ответил, что могу считать.

—Дельно! — радостно воскликнул он.— А если я, к примеру, три четвертака дам тебе. Сколько же это будет?

Я с минуту подумал и ответил. Павел Макарыч удовлетворенно кивнул:

— Так. А если девять копеек я назад отберу, какая у тебя будет остача?

Ответить я не успел. В комнату вошел Акимка, раскрасневшийся, с взвихренными волосами, веселый и довольный.

Во как!..— Подтянув штаны, он вскинул на Павла Ма-карыча глаза и, отдуваясь, похвалился: — Сильно чаю напился! Пять чашек выпил. Хотел еще, да бабаня не дала. Забоялась. Может, говорит, во мне какой-то пузырь лопнуть.— Он сунул руку в карман и вынул два кренделя.— Я... того... крендельков парочку взял. Чай, ничего, а?

Ничего, ничего, Аким...

— Ну спасибо! А за чай дай бог тебе вот эдакое счастье! — Аким развел руки.

Ну что ж, ладно. Только чай-то не мой — китайский. Вода в самоваре даровая, из Россошанки,— посмеивался Павел Макарыч.— А с богом у тебя, Аким, договор никчемный. Сколько раз просил ты его послать мне счастья, а он и не думает.

Ничего! — тряхнул головой Акимка. — Надумает — вспомнит.

Да ну?

Вспомнит! — Акимка добродушно улыбнулся, присел на краешек стула.— Обязательно должен вспомнить. Это ему Свислов малость голову задурил, а то бы он давно...

Павел Макарыч рассмеялся:

Это как же он ему задурил?

Ас попом вместе.

С попом?

Ага,— уверенно сказал Акимка.

А как же это они?

Да так... Поп молебну пропоет, Свислов ему за молебну враз мешок муки. Попадья тогда напечет кошелку просвирок— и богу. Бог как наестся просвирок, станет сытый. А сытому что? Лежит и спит. Проснется, а ему опять просвирок подают. Он только спросит: «От кого просвирки?» А поп сейчас же ему отвечает: «От Свислова».

Так прямо и отвечает? — задыхался от смеха Павел Макарыч.

А как же? Поп-то со Свисловым заодно.— Акимка затряс головой.— Хитрющие они оба!

Уморил ты меня, Аким, колотье в боку образовалось,— вытирая платком лицо, сказал Павел Макарыч.— Кто же это тебе такую небыль рассказал?

А никто. Сам знаю. Ты в селе Кокобушкине в церкви был?.. Видал, сколько там просвирок? Гора вон какая!—