Детство Ромашки

—Эй, эй!.. Мой верх, мой верх!..— Она смахнула с головы платок, чуть пригнулась над откосом плотины, что-то выкрикнула и понеслась ко мне.— Ромка, мой верх! — Подбежала, запыхавшаяся, румяная, тряхнула косичками, рассмеялась, кивая куда-то назад.— Перегнала я его!

Кого?

Да вон Акимку. На нет он обезножил. А тоже якал...— И она вновь рассмеялась, взмахивая платком.— Ишь, лезет-то, чисто спутанный!

Я глянул вниз под плотину. По откосу поднимался Акимка.

Что это? Не узнать его. Рубаха на нем новая, из серого полотна, с вышивкой на подоле, рукавах, по вороту и подпоясанная зеленым шнурком. Волосы подстрижены, отчего уши у Акимки кажутся большими и оттопыренными. Всходил он не торопясь, и, как старик, опирался руками о колени. Остановился, поднял лицо, посмотрел на нас из-под руки и с пренебрежением плюнул.

—Я как взялась бежать, как взялась!.. Он враз и отстал!— весело сыпала Дашутка.— А уж хвальбы-то, хваль-бы!.. «Я быстрей свисловского иноходца бегаю, у меня в ногах кости пустые, легкие». Не знаю, чего и молол...— Глаза у нее сияли, мелкие кудряшки на лбу подпрыгивали и путались.

Акимка выбрался из-под откоса.

Мой верх, мой!..— запрыгала возле него Дашутка, хлопая в ладоши.

Не пыли подолом-то! — покосился на нее Акимка и подал мне руку.— Здорово был...

А скажешь, не мой? — дерзко спросила Дашутка.

Ежели бы я на дорогу квасу у Барабихи не напился, был бы он твой, верх! — с важностью произнес Акимка.— Вон какой ковш до дна осушил! Пузо у меня и сейчас, как барабан.

И сроду ты, Акимка, оправдаешься. Прямо терпения с тобой нет! — Дашутка тряхнула головой и, расправив сарафан, опустилась возле меня.— Сроду своим словам изменщик, а моим поперек.

Акимка уничтожающе глянул на Дашутку и обдернул рубаху.

—Э-эх, трещотка!—протянул он медленно, сквозь зубы.— Метет языком, чисто помелом.— И с напускной солидностью спросил меня: — Бабка Ивановна где?

Я не успел ответить — затараторила Дашутка:

Макарыч приехал, а с ним вот такой высоченный дядька! Одёжа на нем — прямо умора! Парусовая, а на голове убор вот эдакий, соломенный, чисто решето...

Замолчи! — перебил ее Акимка и нахмурился.— Ни шишиги не знает, а лотошит! «Убор, решето»... Хозяин он Павлу Макарычу, купец, и сряда у него купецкая. Ой и глупа! — махнул он рукой и опять спросил меня: — Где же бабка-то?

Бабаня услышала наш разговор, поднялась и поспешила к нам.

Узнав, что Акимка с Дашуткой посланы от Макарыча за ней, она забеспокоилась:

Да как же я уйду-то? Один Роман разве стадо устережет? Вот беда ..

Иди,— шмыгнул носом Акимка.— У меня нынче делов нет. Я тут с Романом побуду. Пригоним стадо. Ничего...

А я, Акимушка, останусь? — заискивающе спросила Дашутка, заглядывая ему в лицо.

—Оставайся,— безразлично сказал он и отвернулся. Бабаня быстро собралась и, наказав нам хорошенько поглядывать за стадом, ушла.

12

Первое время мы сидели, обмениваясь только взглядами. Спрашивать Акимку или Дашутку мне было не о чем, а они молчали. Но вот Дашутка коротко хихикнула:

Свислов-то как ругался! Думала, земля расступится.

Суетная ты, Дашка! — нехотя произнес Акимка.

А ты? — Глаза Дашутки сузились, подбородок заострился, ровные мелкие зубы засверкали. Она вдруг подалась к Акимке.— Ну чего ты с ним связался? Он, гляди-ка, шкуру с тебя спустит.

А вот этого хочешь? — Акимка сложил кукиш и сунул его к самому носу Дашутки.— Широк он больно! Шкуру спустит!.. Я вот ему!..— И он погрозил кулаком в сторону Двориков.— Я ему не то что шкуру, я ему...— с дрожью в голосе и как-то глухо проговорил он. Потом сунул руки между коленями, сгорбился, стал каким-то неуклюжим, угловатым.

Дашутка поглядела на меня, затянула под подбородком уголки платочка и сокрушенно вздохнула:

—Он, Свислов-то, нынче злющий!

—Змей он! — вдруг закричал Акимка, и из глаз у него брызнули слезы.— Змеюка!.. Тятеньку моего заел...— Акимка, должно быть, не чувствовал слез и смотрел на нас гневными остановившимися глазами.— Маманька мне все рассказала. И я...— Акимка встал на колени, выпрямился, запрокинул голову к небу и широко перекрестился.— Христос и божья матерь, спалю я его! Истинный господь, спалю!..

Дашутка испуганно смотрела на Акимку. Понимала ли она, что значит спалить Свислова? Я понимал и желал этого. Во мне поднялось томящее чувство злости...

Вчера, дописав письмо об Акимкином отце и перечитывая его дедушке, я припомнил тетю Пелагею, взволновался и, глотая слезы, сказал:

«Жалко мне Максима Петровича».

Приласкав меня, дедушка задумчиво заговорил:

«Жалость, Ромаша, хорошему человеку обидой оборачивается. Максим-то Петрович большой души человек. Всех в Двориках жалел. За жалость-то к нам, дуракам, и попал в тюремный замок».

Мне показалось, что мы чего-то не дописали в письме. Но дедушка давно уже вложил его в конверт, и оно покоилось под его ладонью. Глядя мне в глаза, он тихо сказал: