Детство Ромашки

—Товарищи, этого паренька я давно знаю. Прислали его к нам с серьезным указанием от партии. Давай, Ромашка, говори, что тебе Макарыч приказывал передать.

Поначалу я стушевался. Но вот желтоватые странички из записной книжки Макарыча возникли перед глазами, и я словно по ним стал читать. Люди придвинулись и с удивлением рассматривали меня.

—Вот так, товарищи,— сказал дядя Сеня и, видимо, собрался с мыслями, подержался за козырек картуза. Затем колыхнул плечом, молвил: — Ясно.— И протянул руку Григорию Ивановичу: — Извиняй, товарищ Чапаев. Думалось до вербы с тобой доехать, там проститься, да видишь...

Он кликнул Рязанцева и приказал ему проводить Григория Ивановича за грань.

Провожать Чапаева двинулись все. Шли, весело переговариваясь, а вышли—остановились, примолкли. Небо над темными горбами маров было багровым и словно раскачивалось. Черные клубящиеся облака то и дело закрывали месяц, горьковатый запах сгоревших трав расплывался в воздухе.

—Опять проклятая каэачня степь запалила,— с досадой сказал Рязанцев.

Степь горела всю ночь и весь день. Говорили, что пожарище бушует страшенный и идет полосой верст на восемьдесят. Со мной в лагере Рязанцев да низенький солдат-говорун со смешной фамилией Горопузов. Всех солдат из команды дядя Сеня разослал. Одни погнали лошадей в косяки к какому-то Нургалиеву, другие в Семиглавом Маре шинуют колеса фургонов, несколько человек он забрал с собой, уезжая с дедушкой и Серегой на Овчинниковы хутора за горкин-скими нетелями. Взял на случай. Если все хорошо сложится, солдаты помогут дедушке сбить гурт, проводят через грань, а может, и до Осиновки его проводят. Мне хотелось поехать с ними.

—Нет, Ромашка,— сказал дядя Сеня,— ты со мной останешься. У меня для тебя большое дело в запасе. А чтобы не скучно было, вот тебе.— И он достал из кожаного мешка, что лежал под топчаном, книгу в зеленом лоснящемся переплете с золотым обрезом.— По случаю в Уральске купил. Знатная книжища.

Книгу я открыл сразу же, как только она оказалась в моих руках, и страшно удивился. Сверху красиво и крупно значилось: «Виктор Гюго», ниже — еще крупнее: «ОТВЕРЖЕННЫЕ», а еще ниже тонкими буквами вразброс было напечатано мое имя: «РОМАН». Я прочитал его вслух и с недоумением посмотрел на дядю Сеню.

Он рассмеялся:

—А это они не допечатали. Букв, должно, у них не хватило. Надо было напечатать: «Роману Курбатову», а букв-то и не осталось. Вишь, книжка-то какая толстенная. Ну, будь здоров...

Прощаясь со мной, дедушка отвел глаза в сторону и, невесело, устало покашливая в ладонь, проговорил:

—А ты, того, правда, без нас не заскучай.

—Да не дадут ему скучать!—крикнул дядя Сеня, взбираясь в фургон, и кивнул на низенького солдата, что разбудил меня вчера и вел через двор в сарай.— Горопузов вон и мертвого рассмешит.

Скучать мне действительно не давали ни книга, ни Горопузов. Книжка волновала меня. Всем сердцем я сочувствовал Жану Вальжану, Фантине, Козетте, хотя и не совсем верил, что они жили в какой-то Франции. Иногда по силе и доброте Жана Вальжана я приравнивал к дедушке и жалел, что у него нет бороды.

Горопузов часто отвлекал меня от чтения забавными рассказами из своей жизни. Рассказы он начинал с непонятной приговорки:

—Дело-то как было: затеяли варить мед, а вышло мыло.— И он закатывался мелким звенящим смехом. Отсмеявшись, клал руки на колени и вполголоса, словно по великому секрету, сообщал: — У нас на Тамбовщине как мужики живут? На наделе. А надел только на мужскую душу положен. А как быть, ежели моя жена, дай ей Христос здоровья, трех девчонок кряду родила? Пишет мне: что уродилось на наделе, к пасхе поели. Вот тут и покумекаешь.

Рассказы свои он обычно заканчивал длинным вздохом, а затем спрашивал:

—Может, тебе поесть охота?

Отбиться от него было трудно, и, если мне не хотелось есть, он непременно утаскивал меня на речку, допытываясь по дороге, почему я невеселый.

—Такой ты парень! Всеми статьями тебе в гвардии служить. А глазами тоскуешь.

Нет, я не тосковал, но мне было беспокойно. Меня подавлял серый, пропахший гарью день, желтое, за дымной пеленой солнце, черные горбы маров с клубящимися за ними облаками дыма.

Под вечер ко мне в будку заглянул Рязанцев.

—Пойдем, сайгаки^[1] бегут! — тревожно сказал он. Я выскочил из будки.

По склону ближайшего мара прямо на лагерь мчалось стадо рыжих животных, похожих на горбатых коз. Они то сбивались в плотную отару, то вытягивались цепочкой и мчались, оставляя за собой темное облако пыли.

—Ох-ох! — протянул Горопузов.— Это ж они от пожара уносятся. А птица-то глянь! — И он поднял вверх руку.

Птицы испестрили все небо. Они летели стаями, разрозненно или парами и все в одну сторону.

—Давай, давай, милушки! — радостно кричал Горопузов, ударяя в ладоши.— Давай лети от них, изуверов, к нам, на русскую землю! — И, засмеявшись, крикнул Рязанцеву: — Карпыч, ведь это они на Саратовщину правятся.

Рязанцев из-под руки вглядывался в степь, ничего не отвечая Горопузову. Тогда тот подбежал ко мне и, размахивая картузом, засыпал словами: