Детство Ромашки

—Видал, как оно? Прямо как бают: думали варить мед, а выходит мыло. Я намедни говорю своим дружкам: погодите мал-маля, не то там мы, человеки, что к чему, уразумеем, а и сама земля взворохнется. И значится...— Он не договорил, застыв с расставленными руками.

По склону мара неслась новая лавина сайгаков. Освещенная пламенеющим закатом, она была похожа на широкий огненный поток, и пыль над ним мешалась с черным дымом пожарища. От темнеющей казачьей грани наперерез сайгакам метнулось несколько всадников. Казалось, кони неслись по воздуху. В руках у всадников огнисто сверкали шашки, слышался многоголосый гик. Сайгаки мчали быстрее, и казакам не удалось перенять их. Всадники, сбившись в кучу, покружились и скучной рысцой потянули друг за другом к грани.

Горопузов, хлопнув себя по бокам, воскликнул:

Эх, охоту-то какую прозевали!

Хватит шутковать! — сказал Рязанцев.

А что?

Да так. Не больно веселое дело. Сайгак-то убежит, ловкий бегать, птица вон куда поднялась. А ежели человек, а на него огненная стена идет?

От слов Рязанцева мне вдруг стало холодно. Вдруг дедушка с дядей Сеней и Серегой окажутся перед огненной стеной и она накроет их!

Стараясь сохранить спокойствие, я спросил Рязанцева:

А Семен Ильич с моим дедушкой не угодят в пожар?

Не-е,— отрицательно закачал головой он.— Овчинниковы хутора вон где! — И он показал в противоположную от маров сторону.— Там река, да и через мары огню не перейти... Айдате поужинаем,— предложил Рязанцев.

К ужину вернулись и солдаты, провожавшие лошадей в косяки, и те, что шиновали колеса в Семиглавом. Сидели кто на телеге, кто на бревне, кто прямо на траве. Не торопясь черпали из котелков, говорили о пожаре в степи.

Сказывают, и посевы погорели. Больше четырех тысяч десятин. Ветер повернул, пшеничка и пошла полыхать!

И куда только ихнее начальство смотрит?!

А оно у них как раз за пожары,— с живостью откликнулся солдат, ездивший шиновать колеса.—Вон в Семиглавом человек восемь казаков-стариков пришли к старшому на селе хорунжему Долматову и говорят ему: «Надо бы всех жителей гнать пожар тушить. Если он через мары перескочит, и семи-главские посевы погорят». И что же Долматов? Изругал их, и вся недолга. «Вы, кричит, хлеб с травой жалеете, а жизнь вольная казачья вам нипочем? Вы желаете, чтобы мужики пришли да в лапти нас обули?»

Да-а, мужик им страшнее холеры,— со смешком протянул Горопузов и, ударив ложкой по котелку, воскликнул: —

А мужик российский не минует ихнего царства. Революция его сюда приведет. Вот громом меня расшиби, приведет, хоть ты все степи запали!

После ужина расходились молча. Останавливались, глядели в опаленное заревом небо, вздыхали.

Горопузов настелил мне постель на топчане в дяди Сени-ной будке, прикрутил фитиль в фонаре и, постояв у двери, шепотом сказал:

—Спи. Сон — штука дорогая.

Я чутко прислушивался, не заскрипят ли ворота лагеря, не застучат ли копыта верховых. Ведь если дядя Сеня вернется, то верхом, и не один, а с солдатами. Потом встал, вышел на улицу, долго смотрел на красное от зарева небо, слушал степные шорохи, шевеления и текучий шелест ветра. Дяди Сени не было. Я вернулся в будку, прилег. И вдруг за стеной заговорили:

Скоро ль будет?

Час на час жду.

—Вот что, Рязанцев. Мне больше не прибежать. Прибегу— заподозрят. Скажи хорунжему, чтобы все наготове было. Завтра или послезавтра к полуночи ждите. Прибежит он.

—Передам, Иван Акимыч. Слово в слово передам.

Я не понимал, кто должен прибежать, зачем, но то, что Рязанцев ждет дядю Сеню с часу на час, меня успокоило, и я уснул.

Когда проснулся, увидел приколотую на стене записку: Дорогой Ромашка!

У нас полное благополучие. Нетелей сбивают в стадо.

Дядя Сеня. 8 сентября 1917 г.

42

Рязанцеву тоже была записка. Я попросил его дать мне ее прочитать. Он облазил все карманы и с виноватым видом объяснил:

— Должно, я ее куда-то засунул,—и, прислонив к белесой брови пальцы, стал припоминать: — В ней что же писано? Задерживается Семен Ильич на хуторах, а мне, конечно, поручение дает: фурманки ^[2] к отъезду подготовить, погрузить в них наше хозяйство, словом, чтобы к снятию лагеря все начеку было.

Я хотел спросить, зачем ночью приходил Иван Акимыч, да не осмелился. А Рязанцев, свертывая цигарку и прилизывая кромочку, кивал в небо:

—Пожар-то, должно, догорает. Ишь небо-то голубеет, расчищается.— И вдруг весело спросил: — И чего мы с тобой среди двора стоим? Давай позавтракаем, да я собираться команду дам. Хлопот ведь немало будет. Дня на два работы по самую шею.

Сборы действительно оказались длинными. Весь день, ночь и еще день Рязанцев и вся команда были заняты сборами, и лишь вечером на второй день дело подошло к концу. На широком лагерном дворе стояло пять высоко нагруженных пароконных фурманок, обтянутых брезентами, а в сторонке, под деревом,— рессорный тарантас. Горопузов набивал его сеном.

—Вот и все,— с облегчением сказал Рязанцев, проверяя, хорошо ли увязана поклажа.— Вроде ничего не забыто.— И, направляясь к воротам, махнул мне рукой.— Пойдем. Хватит нам тут...