Детство Ромашки

Ишь храбрый какой! — весело воскликнула бабаня и спохватилась: — Заговорилась я с тобой, про печь-то и из ума вон... Ты вот чего, сынок: умывайся, позавтракаем да к дедушке пойдем.

А он где?

В степи стадо пасет,— скрываясь за печью, с веселой и какой-то звенящей ноткой в голосе произнесла она. — Денек-то нынче славный. Теплынь! Вот мы и пойдем, попасем за него стадо, а он поспит.— Помолчала минутку и заговорила по-иному, будто думая над каждым словом: — Скучный дедушка-то приехал. Старость, должно, ломит. Бывало-то, и кровь из носу, и дыхания нет, а он стоит, чисто врытый. А нынче ночью, слышу, все ворочается да кряхтит, А тут еще ни свет ни заря прибежал свисловский работник. За каким таким делом?.. Вон утиральник-то,— кивнула она на полотенце, висевшее над кроватью.— Да обувайся попроворнее.

Не успел я натянуть сапог, дверь распахнулась, и в избу шагнул дедушка.

—Ну как вы тут? — громко спросил он, бросая на кровать шапку.

В серой домотканой свитке, подпоясанный синим кушаком, он был широк в плечах и так высок, что чуть не касался головой потолка.

Ивановна испуганно и недоуменно глянула на него:

—С кем же стадо-то оставил?

—Акимку упросил. Ничего, постережет часок-другой, — ответил дедушка, развязывая кушак.

—Ай чего стряслось? — допытывалась бабаня. Опираясь руками в колени, дедушка устало опустился на

лавку и, прокашлявшись, глухо сказал:

—Чего же? Собирай Романа в подпаски ко мне. Бабаня как-то неловко села рядом с дедушкой и скомкала

фартук в коленях.

Досказывай,— тихо, но внятно произнесла она.

Чего же тут доскажешь... Сговорился со Свисловым. Беру у него в мирское стадо телушек, что он с ярмарки пригнал.

Сколько же их?

Сорок голов.

Бабаня посидела минутку, вздохнула, поднялась и молча пошла за печку.

Дедушка поманил меня рукой:

—Иди ко мне, Роман!

Как при первой встрече, он поставил меня меж колен, положил тяжелые руки на плечи.

—Вот оно что получилось, внучонок,— заговорил он медленно, тяжело.— Может, и не так жизнь твоя в Двориках начинается, да ты уж не обессудь... Будем с тобой пастушить.— Легонько сжал пальцами плечи, качнул меня.— Слышишь, чего я говорю-то?

Я слышал и все понимал. Не маленький. Мне шел деся-# тый год.

Мы позавтракали. Дедушка посидел, выкурил трубку и пошел к стаду.

Бабаня пересела от стола к окошку и в задумчивости стала перебирать кривыми медлительными пальцами край фартука. Лицо у нее осунулось, глаза затуманились. Казалось, она заснула с открытыми глазами.

Вдруг поднялась, будто ей стало зябко, вздрогнула всем своим большим телом.

—Чего же это я сижу? — и торопливо принялась складывать ложки в миску. Около моей ложки ее рука задержалась.— Может, ты еще кулешу1 похлебаешь? С разварки-то он вкусный.

Кулеш действительно был вкусный, но я наелся досыта.

—Гляди, а то подолью.— Смахивая со стола хлебные крошки, она усмехнулась.— Дед-то наш как живо повернулся! Вон ведь какой!.. Сам извечный пастух и тебя к свцему рукомеслу приспособить задумал. — Замолчала, глядя куда-то мимо меня, и, будто рассуждая сама с собой, задумчиво произнесла:— А Свислов-то все богатеет. Сорок телушек купил. Ох, потянут они из вас жилушки! — Она вздохнула.— Да оно и так сказать: куда же нам от нужды деваться? Подпаском быть — не за ветром гоняться. Работа! Ну, вот что... Ты сядь к свету. Постригу я тебя да банить буду...

Остригла меня под гребешок и, раздев, усадила в широкое деревянное корыто у печки.

Поливает из ковшика горячей водой, трет спину колючей мочалкой, ворчит:

—Ишь плечи какие крыластые! Курбатовские... А хребет-то— чисто кто узлы навязал. В деда Данилу, вылитый. Из вашей породы один только Силан мелкорослый и был. Ну да ведь кому силу, а кому хитрость! Мне вон ни ума, ни силы доля не обрекла...— Легонько толкнула меня мочалкой в затылок.— Чего ты худой-то больно? Ай у Силана харч плохой был?.. Нет? А чего же у тебя мясо на костях тощее? Одни мослаки кожей обтянуты... Ну хватит, набанила я тебя!

Бабаня приподнимает меня под мышки, окатывает теплой водой и, обтерев куском холстины, шлепает по спине:

—Беги в закуток! Ложись да подремли с парку-то, а я твои рубашонки со штанами выстираю.

Лежу, окутываемый легким ласковым теплом. В избе светло, покойно. Так же покойно и у меня на душе. Прислушиваюсь, как бабаня полощется в корыте, изредка глухо покашливает, и думаю. Думаю неопределенно, как-то обо всем сразу, а потом приятная истома охватывает меня, и глаза сами собой закрываются.