Детство Ромашки

—Видал, чего отыскалось? Нижние кирпичи из борова стал выворачивать— глядь, а она лежит! Тятькина! Когда его урядник в тюрьму увозил, сумку-то искали, искали... Мамка сказывала, все изрыли. Во!.. Пойдем-ка, чего покажу! — Он пнул пяткой дверь и махнул рукой, приглашая в избу.

Бросив сумку на стол, Акимка развязал ремешок и вытащил небольшую коробку. В ней, переложенные синими листочками, лежали фотографии. На одной у колонн стояла группа матросов. На другой два матроса сидели у круглого столика, а на столике — пузатая бутылка и рюмки на высоких ножках. С третьей фотографии на нас смотрел снятый по пояс матрос в лихо сдвинутой на ухо бескозырке. Это был Акимка, только большой, широкоплечий и чуть-чуть хмурый.

—Тятька? — боязливо спросил Акимка и посмотрел на меня. Зрачки его серых глаз расширились.— Тятька, да? — еще раз спросил он и, не дождавшись ответа, уверенно заявил:— Он! Окромя некому. На меня похожий. Я как глянул, сразу угадал. А тут вот еще чего...— Акимка вынул из сумки несколько тетрадей.— Гляди, скрозь исписанные. Читан, чего в них.— Он сунул мне одну из тетрадок.

На измятой и выцветшей зеленой обложке кривым, но крупным и четким почерком было написано:

«Бывальщины, сказки и сны Максима Пояркова».

—Тятькины! — восторженно воскликнул Акимка и, обежав стол, сел под божницей.— Читай!..— Он не знал, куда деть руки, и каждая жилочка на его лице подергивалась.

Акимкино волнение передалось и мне. Я долго не мог открыть тетрадочную обложку. Наконец дунул под нее.

—«Сон пятый, смешной и клятый»,— прочитал я и посмотрел на Акимку.

Чумазый, с полуоткрытым ртом, он словно застыл. Даже глаза не двигались.

—Читай,— произнес он, еле шевеля губами.

—«...Опять Дворики. Вот наказание! И наяву Дворики, и во сне они. К чему бы, думаю?.. Иду это по улице, а нигде ни человека, ни курицы, ни собаки. Повымирали, что ли, думаю, все дотла? И только так подумал, слышу, меня кто-то за рукав — цоп!

Никак, это ты, Максим?

Я.— отвечаю, а сам туда-сюда — никого. Испугался...

—Отслужил, стало быть? Как она, служба-то на морях матросская?

Голос слышу, а кто говорит, не вижу. Голос-то ровно знакомый, однако нет никого.

—Рановато, рановато ты к нам припожаловал! Мать-то, гляди, вся исплачется и избранится.

И тут-то я расчухал: это батя покойный со мной беседу ведет, и я, стало быть, не на этом, а на том свете. Ладно, думаю себе, матросу не то виделось, не то им испытано на морской службе. Приободрился и спрашиваю:

—Как же вы, батяня, тут живете-можете?

Пойдем,— говорит,— в избу — увидишь. Только уж ты... того... не признавайся, что умер-то, а то крик на весь рай поднимется.

Да какой же это рай? — спрашиваю.— Дворики и Дворики... Вон степь, вон Россошанка, избы-завалюхи. В раю-то, чай, музыка да сады, всякие фрукты с овощами, медовые реки, кисельные берега...

Батяня только засмеялся и, как при жизни, так крепко выругался, что у меня аж в ушах зазвенело.

—Пустую башку,— говорит,— чем хочешь набить можно. С этими словами потянул он меня за рукав в избу.

Что тут сотворилось — ни в сказке сказать, ни пером описать! Со всех сторон закричали на разные голоса:

Брательничек пришел!

Племянничек!

Внучек припожаловал!

Моряк с «Варяга»!

И тянут меня то туда, то сюда. Чую, народу в избе тьма-тьмущая.

А тут, слышу, голос раздался. Суровый такой, с трубным отзвуком:

—Тише, чтобы вас разорвало! Затерзали моряка! Чего без толку разорались! Дайте путем поздороваться!

И слышу, за руку меня кто-то берет.

—Здравствуй, правнучек!

И пошли тогда меня невидимые деды да бабки в щеки чмокать:

—Здравствуй, Максимушка!.. Здравствуй, родимый!

А один из прапрадедов — видимо, солдат бывалый — как гаркнет:

—Здравия желаю!

Прадеды с прабабками да деды с бабками кончились, пошли братья и сестры. Уж здоровались, здоровались — щеки от поцелуев зачесались! И вот слышу материнский голос.

Сколько помню, все она, бывало, шумит да бранится. И тут с брани начала:

—Вас, что же, из Двориков-то, ай помелом выметают? Недели не прошло, а ты уже пятнадцатая душа на этот свет оттуда заявился! Иль вы совсем Дворики обезлюдить собрались? — И хлоп меня по лбу рукой.— Чего молчишь, чисто столб? Холила тебя, нежила, а ты в тридцать лет лытки загнул! Позавчера старик Курденков заявился, порадовал, что со службы ты пришел вон с эдаким чубом. Сын, сказывал, у тебя скоро народится. Кто же его на ноги-то ставить будет? — Да как заплачет.— Дурак ты, дурак... Мало я тебя, обормота, порола! Ну куда ты явился? Тут в избе-то не повернуться, в четыре слоя друг на дружке спим. И кому ты тут нужен?

Я ее успокаивать, уговаривать, а она свое:

—От маеты маету ищешь? Я же тебе все из последнего... Недоедала, недопивала, билась, грамоте выучила, раньше срока умерла. К чему ты припожаловал? Был бы старик аль дитя малое, а то, глянь, лбина какой на этот свет заявился!»

Акимка положил руку на страницу тетради и спросил:

—Это правда?

Я пожал плечами. Прочитанное казалось мне каким-то мудрым сплетением слов. Где тут правда, где выдумка — отличить было трудно.

Читай,— сказал Акимка и пересел ко мне поближе.