Детство Ромашки

«На земле-то, в Двориках, ты на царя с попом да на Свислова хребет ломал, а тут и боги, и святители, и все покойные цари с царенятами из твоей душеньки жилочки тянуть будут. Тут ведь все собрались. А там, гляди-ка, вот-вот и Ферапонт Свислов явится. Намедни полетела сваху проведать — гляжу, а Свислову демоны участок под подворье столбят. Появится он сюда — чего только лиходей не наработает...

И с этими словами как заголосит, а за ней как заплачут все, да на разные голоса,— у меня волосы дыбом встали. Выскочил я из избы, да в сенях-то не рассчитал, не пригнулся и треснулся лбом о дверную притолоку.

Проснулся, гляжу — изба, а я на кровати лежу, лбом в стенку уперся. Тут и сказке конец. Кто слушал да понял — молодец, а кто сказывал, тому меду корец».

—Ну, а вы-то поняли? — раздался позади нас тихий, спокойный голос.

Мы с Акимкой вскочили.

Слегка опираясь рукою о стол, перед нами стоял Павел Макарыч и сурово, пристально всматривался то в меня, то в Акимку. Чувство неясной, но большой вины охватило меня.

Я не знал, что ответить, и старался избежать взгляда Павла Макарыча. Но этот взгляд будто преследовал меня.

—Читаешь ты хорошо, Роман,— мягко произнес Макарыч и потянулся к тетрадям.

Акимка накрыл их руками и выкрикнул:

—Не трожь! Тятькины это!..

Знаю.— Павел Макарыч подсел к Акимке.— Знаю я, Аким, чьи это тетрадки.

Тятькины...— растерянно и тоскливо протянул Акимка.— Под боровом разыскались. А тут вон что.— Он открыл коробку и достал карточку матроса.

Макарыч взял фотографию, долго всматривался в нее, чуть приметно улыбаясь, по~ом заговорил тихо и мягко:

—Да, Акимка, это батько твой, а мой дружок и хороший человек. Только вот что я скажу. Тетрадки эти я у тебя заберу, а ты и ты, Роман,— голос Макарыча стал жестким и глухим,— забудьте, что видели их. За сказки, что в этих тетрадях, и, может, за ту именно, что вы прочитали, отец твой, Аким, в тюрьме страдает. Запомните крепко! — Он положил руки на тетради.— Вы о тетрадках никому ни слова, я их беречь буду, а выручится отец из тюрьмы, ему верну. Идет?

А не обманешь? — с подозрением спросил Акимка. Павел Макарыч усмехнулся:

Постараюсь не обмануть.

Куда бы как хорошо-то...

Я увидел, как у Акимки задергались губы...

Через минуту мы уже шли Двориками. Избы, облитые солнцем, перемигивались друг с другом радужными оконцами. На улице, как всегда, было пустынно и тихо. На свисловском подворье среди пожарища на бревнах сидело несколько плотников. Перед ними, опираясь на палку, стоял Ферапонт. Ветер относил в сторону подол его синей распоясанной рубахи, переваливая на голове волосы.

Проходя мимо, Павел Макарыч приподнял фуражку:

—Доброго здоровья!

Плотники поснимали шапки и разноголосо ответили:

—Слава богу, здравы...

А Свислов повернул тяжелую голову, взмахнул палкой и крикнул:

—Обожди-ка, Макарыч! — Торопливо, какой-то нескладной, ныряющей походкой он приблизился к нам и остановился перед Акимкой. Зыркнув на него злыми раскосившимися глазами, просипел: — Чего это бабы на селе говорят про тебя, голопузого? — Он пристукнул палкой и затоптался на месте.— Ты меня сжег, разбойник?

Что уж ты, Ферапонт Евстигнеич? — нахмурившись, но как-то легко, с едва приметной усмешкой произнес Макарыч — По разуму ли это Акиму, подумал бы...

Он может! Он все может, мошенннк! — тряс кривой подпаленной бородой Свислов.— В отца, подлец!

А сам ты кто? — звонко выкрикнул Акимка и шагнул к Свислову.— Зачем тятьку моего так обзываешь? — Голова его вжалась в плечи, губы и нос стали белыми.— Тятька мой хороший, а ты мир заел, и тебе демоны на том свете усадьбу об-столбили!

Ишь, ишь! — Свислов задохнулся и, багровея, попятился от Акимки.— Ишь злодей какой!

А ты вор! Дашуткину-то горошину схапал?! — кричал Акимка, наступая на Свислова.

Цыть, щенок! — И Свислов занес палку.

Меня словно кто толкнул к Ферапонту. Я подпрыгнул, схватил палку обеими руками, рванул ее у него из рук, закричал что было силы:

—Не тронь Акимку! Слышишь, не смей!

Свислов вырвал у меня палку, я нагнулся за камнем. Помешал Макарыч. Носком сапога он отшвырнул камень, схватил меня за рукав и притянул к себе.

—Эх, Ферапонт Евстигнеич, Ферапонт Евстигнеич...— уничтожающе укоризненно произнес он.— Ну к чему ты Акима ожесточаешь? Счет-то ведь у него с тобой длинный. Ты вот заново строишься. Не мешало бы подумать, что на коробок спичек капитал небольшой требуется. Неразумный ты человек!

Ферапонт топтался на своих негнущихся ногах, неуклюжий и страшный. У меня все кипело внутри. Ненависть к Свислову жгла душу.

20

Вечером мы с Макарычем провожали от колобушкиной межи гурт, с которым уходил дедушка.

Гурт тронулся, а Макарыч с дедушкой еще вели разговор, и я с любопытством слушал их.

Дедушка в белой холстинковой рубахе, подпоясанной широким ремнем, в новых онучах и легких, плетенных из ремешков поршнях \ стоял, опираясь на пастушью дубинку. Макарыч перед ним, высоким и широкоплечим, казался маленьким и жиденьким.

Я своими путями пойду, Макарыч. Не впервой мне... Еще при барине Плахине в Баталов скот провожал.