Детство (СИ)

Он ткнул в меня пальцем и позабыл, што хотел сказать, уставившись на изъеденный грибком ноготь.

— А! Неладно! Сапоги сыми… — Он закряхтел, пытаясь поудобней устроиться на нарах, суетно двигая вонючими ногам, — По закону если, только один… Один запрос! И пять месяцев ждать! Ик! Могут и тово… пораньше! А могут и попозже. По закону.

— А так, — Судья, постоянно икая, развёл руками, — тянут! Тянут денежки, Егорка! Сложностей у тебя больно много, Егорка! Егор-Егорушка! Уложи старика поудобней… хр…

— Да… — Протянул Максим Сергеевич, будто продолжая разговор, — мастер у нас был хороший в училище. Пластун! Двадцать лет по горам Кавказа ходил. Много раз меня его уроки спасали! Видал?!

Он подскочил на нарах и задрал рубаху, поворотившись задом и показывая длинный резаный шрам ниже правой лопатки.

— Башибузуки черкесские под Плевной, я тогда мальчишкой совсем был. Из дому сбежал, хотел братьям-славянам помогать.

Киваю привычно, но слушаю ево в пол уха. Враль он! Врёт легко, не задумываясь, и даже не помнит иной раз, што вчера врал. Шрам етот в шестой раз уже показывает, и всё истории разные.

Сейчас вот, оказывается, под Плевной его ранили, куда он попасть мог в титечном разве што возрасте. До тово черкесы были, когда он в Турцию с пластунами ходил, а ещё как-то — Среднюю Азию покорял, и чуть ли не у самово Скобелева в адъютантах и любимцах ходил, грудью тово от пуль и стрел вражеских прикрывая.

С другими шрамами та же история. Я уж приметил — какая книжонка читается, о том и врать начинает. Позаимствует у меня про сыщика Путилина, так про тайные притоны Петербурга и спасение княжон рассказывает. И не помнит потом!

Врёт постоянно, когда надо и когда не надо. Не только про себя, но и про маменьку — то она чистый ангел, то какая-то Салтычиха, истязавшая ево почище Маркиза де Сада. А я так думаю, што он просто сумасшедший.

— Пришёл? — Супит брови Сидор Афанасьевичь, сидящий нахохлившимся вороном над кучкой обуви, — Садись-ка!

Учитель мой сапожный около Торговых бань пристроился с той недели. Место хлебное, прикормленное. Оно бы и не пустили ево, потому как свои да наши на то имеются, но вот повезло. Случай!

То есть Афанасьичу повезло, а постоянному саможнику — не очень. Под извощика попал, ну и хрясь! Перелом. Ладно бы нога, а то рука неудачно так. Ну и загоревал — как же, заработка лишается! И мало што заработка, так и ещё и перехватить место могут. Потому как Москва.

Договорился в итоге с учителем моим, што пустит поработать, но тока на время! И штоб часть заработка отдавал болезному. Оно канешно не шибко бы и хотелось, делиться-то, но место очень уж бойкое. Здеся даже часть поболе будет, чем в иных местах — целое.

— Давай-ка!

Сидор Афанасьевич, не мешкая, отбирает мне работу какую попроще, и сваливает у ног. Попроще работа и, если смотреть на обувь, клиенты тоже попроще. Изношенная обувь-то. Владельцы такой, если што, разве што шею намылят.

Присев на скамеечку, щёткой отчищаю обувку от грязи и принимаюсь за работу. Вокруг нас люд ходит по своим делам, и непривычно так вот работать, при чужом пригляде. Теряешься, ети его!

— Куда, куда… как следовает дратву просмоли, иначе погниёт быстро! Да не жалей ты пальцев! Тяни нитку по смолке-то, тяни!

Прервавшись ненадолго, показывает, как надо делать. И зудит, и зудит так без перерыва почитай. Да я и не жалуюсь! Сам таково выбирал — штоб работу знал, и штоб говорливый был.

Ему от меня выгода двойная. Всё, што я наработаю, ему в карман и идёт. Потому и встретил так раздражительно. Ему дай бы волю, так посадил бы рядом, и штоб с утра и до вечера, пока бани не закроются.

А ещё деньги. Ни пито, ни едено, а червонец сразу в руки дал за учёбу, да ещё двадцать пять рублей посулил при свидетелях, што отдам, когда ремеслу научусь.

— Фабрики ети чёртовы, — Бурчит он себе под нос, не прерывая работу, — Понаоткрывали стока, што честному сапожнику и приткнуться некуда! Раньше всё было чинно, благостно. Ходят себе люди за сапогами да башмаками к тебе, и знаешь, што и к внукам твоим ишшо ходить будут. А тут — фабрики! Сломать ети станки чортовы, так небось сразу жизнь простова народа облегчится!

— Слышь-ко, — Останавливается рядышком грузный старикан, по виду отставной прикащик или мелкий лавочник, отошедший от дел, — тут каблук поистёрся, поправить бы надобно!

Сидор Афанасьевичь берёт в руки обувку и цокает языком, напомнив мне отчево-то Льва Лазаревича. Такая же физия делается, когда покупателя обмануть как-то хочет. Вот прям сочувствует, как родному! Так переживает!

— Полтина и два гривенника, — Выносит он наконец вердикт со страдальческим видом.

— Чево ты?! — Старик делает вид, што хочет вырвать обувку, но Сидор Афанасьевич не отпускает.

— Гляди-ка! — Показывает он на подмётку, — Тут не тока каблук, но и подмётка вся исшоркана! Куда прибивать-то? На сопли ети? Сам потом придёшь, да и в морду тыкать будешь. Скажешь — работа худая и мастер криворукий!

— Оно так и есть, дяденька, — Поддерживаю мастера, — Сидор Афанасьич лучше делать не будет, чем абы как!

— Помолчал бы! — Прикрикнул лавочник.