Детство в Соломбале

Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие. После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким голубеющим небом отражалась в огромных лужах. Мы отправляли наши самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание. Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках. Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья. Мой отец служил матросом на небольшом судне "Святая Ольга". Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс. В порту было жарко и душно. Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица у грузчиков были влажными от пота. На реке - полный штиль. В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески. Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое плавание? После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг раздается резкий крик: "Вир-ра!" Это означает: "Поднимай!" И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка. Трос натягивается так туго, что становится страшно: вдруг не выдержит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для стального троса несколько мешков с мукой - сущие пустяки. Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход. Намертво затянутая стропом1 кипа мешков легко отрывается от дощатого настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту. - Давай еще! - кричит старший из грузчиков. - Вирай помалу! - Трави! Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм. Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы. Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман. Он одет в синий китель. В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем. Известно, что такие фуражки могут носить все капитаны, штурманы и механики торгового флота. Но почему-то многие моряки не любят форменных фуражек и носят простые кепки. Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком... "Святая Ольга", нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг. Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, который стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ребячьей игре при делении на две команды меня спросили: "Матки, матки, чей запрос? "Иртыша" или "Ольгу"? - я ни минуты не колебался бы в выборе. "Иртыш" - самый большой и самый роскошный океанский пароход. "Ольга" маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, "Ольгу". Во-первых, один вид "Ольги", старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки. В-третьих, и это главное, - на "Ольге" уходил в плавание мой отец. На палубе "Ольги" лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами. Матросы в зюйдвестках1 и парусиновых куртках крепили шлюпки, затягивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четырехугольником отходной флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию. Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым. Он был еще совсем молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами. Обычно отец был молчалив. - От тебя, Николай, слова не добьешься, - часто говорила ему мать. - Как медведь! Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не походил на медведя. Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому пропала его обычная молчаливость. Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал. Мать тихо плакала. - Таня, - успокаивал ее отец, - вернусь на будущий год, получу много денег и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына... Прощай, Димка!.. Отец сказал: "У нас будет хорошая жизнь!" Я запомнил это особенно крепко. Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали. Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки. Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу. "Ольга" отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю. Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед "Ольге", пока она не скрылась за поворотом. ...Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе. - Ушла "Ольга", а я остался... Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое море! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. - Дед ударял палкой по деревянной ноге. - Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском... Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать. Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи2 в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах. Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду. Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки. Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боцману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Деду Максимычу отняли ногу, и это было самым большим его горем. Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном обрубке.