Детство

Особенно запомнил я зимние деревенские вечера, нашу семейную комнату в доме, скудно освещенную огоньком синей лампадки. Нередко я засыпал на груди отца. Вот я лежу подле него, всем детским тельцем чувствуя теплоту его большого, сильного тела. Уступая моим настойчивым просьбам, сам увлекаясь своей выдумкой, он рассказывает мне сказку.

Я не упомню всего, о чем рассказывал мне в долгие вечера отец. Помню, что называлась наша любимая сказка «Плотик», что сказывалось в ней о приключениях двух смелых мальчиков Сережи и Пети. Связанные братской любовью, Сережа и Петя построили из бревен плотик и отправились на нем в далекие, сказочные страны. Уж не припомню теперь всех удивительных похождений Сережи и Пети, всех чудесных встреч и приключений, но и теперь волнуют меня давние переживания, — отчетливо помню, как дрожал я, как впивался в каждое слово отца, придумывавшего новые и новые подвиги наших героев.

Сказки отца, от которых, быть может, пошла моя страсть к путешествиям, распаляли воображение. Чудесный плотик уносил меня в страны вымыслов и приключений. Зажмурив глаза, я плыл в тридевятое царство, где нас ждали сказочные приключения, творились невиданные чудеса.

Сила вымысла мною владела. Долго не засыпал я, поддавшись полету фантазии. Почти наяву слышал голоса, видел вымышленных героев.

Хорошо помню, как, ежась под одеялом от предстоящего удовольствия, говорю начинавшему похрапывать отцу:

— Расскажи о плотике! Ты обещал рассказать…

— Спать пора, Сивый, — с напускной строгостью, сонным голосом отвечает, бывало, отец. — Вчера я уже все рассказал. Спи!

— Пожалуйста, расскажи… Ну, еще один разочек. Расскажи, как они повстречали медведя…

И, уступая моей настойчивой просьбе, оживляясь по мере рассказа, в сотый раз начинает отец давно знакомую сказку:

— Ну, слушай, Сивый: в прошлые времена, в далекие годы жили в селе Щекине, на речке Невестнице два маленьких брата Сережа и Петя. (В придуманной им сказке отец рассказывал о себе самом и о своем младшем братишке Пете, с которым дружил в детстве.) Они часто ходили в лес по малину. Раз они взяли топор, позвали собаку Полкана и пошли в лес. А надо было речку переходить, вот младший брат Петя и говорит: «Давай сделаем плотик, поплывем по реке в далекие страны…»

Воодушевляясь вымыслом, отец сочиняет что придет в голову, а я слушаю с замиранием сердца. Вместе с Сережей и Петей, с умной собакой Полканом отправляемся мы в воображаемое далекое путешествие. За темные леса, за синее море, за высокие горы несет нас по речке Невестнице сказочный плотик. И неприметно мне, как гаснет в углу лампадка, как поднимается от бревенчатых стен что-то мохнатое и большое, ласково накрывает меня, шепчет в самое ухо: «Спи, Сивый, Спи!» Не слышу, как отец вынимает из-под моей головы свою руку, укладывает рядом с собою. Не слышу, как он засыпает. Мир ночных сновидений властвует надо мною. В царство этих видений несет меня сказочный плотик…

Казалось, все было светло и безоблачно в окружавшем и радовавшем меня мире, где в неведомые далекие страны каждую ночь уносил меня наш сказочный плотик. Светлы и почти безмятежны были дни. Был молод, бодр, весел отец; тиха и нежна, ревнива своею любовью мать. Нужда, непоправимые несчастья, болезни, утраты и самая смерть, казалось, щадили наш дом. В раннем детстве я не знал и не видел тяжелых обид, ожесточающих человеческие сердца. Ласковые руки поддерживали меня и берегли. И я благодарю судьбу, наградившую меня светлыми днями детства, — теми счастливыми днями, когда в нетронутых сердцах людей закладываются родники любви.

Но уже в первом сознательном периоде детства смутно чувствовал я, что не все справедливо и благополучно в окружавшем наш теплый дом мире. Я видел заходивших в дом голодных нищих, жалких калек, оставлявших в душе тяжкие впечатления, видел окружавшую нас нужду и несчастье. Само безоблачное счастье казалось тогда признаком грядущих утрат, неизбежных тяжелых испытаний.

В часы беспредметной детской тоски мучительно сжималось мое сердце. Воображением постигал я муки одиночества, остроту и несправедливость обид. Я воображал себя одиноким, видел обиженных близких людей. В этом детском неосознанном чувстве не было и капли сентиментальности, слащавого сюсюканья, которое я всегда ненавидел. Чувство жалости, которое я испытывал к людям, — была любовь. Чем сильнее, мучительнее была эта любовь — острее испытывал я чувство жалости, захватывавшее меня почти с невыносимою силой. Любовь и была тот сказочный плотик, на котором, минуя опасности, свершал я многолетний жизненный путь.

Деревня