Дева в саду

Дэниелу и Стефани было не до ритуалов. Стефани украдкой следила за Биллом, Дэниел – за Стефани, а Билл смотрел телевизор, внезапно по-детски увлекшись этой сложной технической штукой. Дженни следила за Александром, а ее муж Джеффри за Томасом, пристегнутым к специальному креслицу, стоявшему на полу. Миссис Тоун была к коронации равнодушна: ее интерес к будущему и внешнему миру иссяк со смертью сына. Раз и навсегда осознав, что за короткий промежуток между основательным полдником и звонком, возвещающим конец большой перемены, мальчик может побежать, упасть, проломить себе череп, задергаться в судорогах, замереть навсегда и начать разлагаться, она осознала и необратимость жизни. Невозможно стереть ни одну бомбардировку, ни один концлагерь, ни одно чудовищное порождение человечества. И еще поняла кое-что о себе самой: времени осталось не так уж много и по большому счету не важно, чем она его заполнит. К сожалению, у нее оставалось еще немало жизненных сил, и вместо жизни она занялась сохранением хорошей мины при игре, проигранной начисто. От успехов своих миссис Тоун испытывала острую, бессмысленную гордость. Церемония коронации была хорошим примером поддержания мины. Усилия Уинифред тоже, потому и она получила приглашение в дом. Король умер и зарыт в землю. Отныне его будущее – королева-дочь. Для миссис Тоун его кончина была лишь очередной вехой, очередным знаком, что ее собственная, настоящая жизнь вместе с будущим, которое она себе рисовала, отошла в прошлое. Она любила, когда к ней приходили мальчики из младших классов, угощала их сосисками в тесте и лимонадом. Мальчики никогда не смотрели ей в глаза, что она находила вполне естественным. Знай они, о чем она думает, они бы и не могли смотреть.

Александр, увлеченный прошлым, относился к настоящему крайне критически. Его раздражал Димблби, решивший панегирик Елизавете II оттенить ядовитыми уколами в адрес Елизаветы I.

«Снова Англия переживает тяжелые времена, но на заре второй елизаветинской эпохи какое великое преимущество имеем мы благодаря нашей королеве! Нам всем известен ее нрав – итог счастливого детства, прошедшего в согласии с высшими этическими и христианскими принципами, в мирном сознании любви и единения, царящих в семье.

Ее предшественница, первая Елизавета, дочь самовластного, неумеренного в страстях Генриха VIII и хитрой интриганки Анны Болейн, возможно, отчасти заслужила прозвание „дщерь Дьявола“, данное ей испанским послом. Впрочем, в оправдание она могла бы предъявить свое детство – в сравнении с ним жизнь современной неблагополучной семьи, на которую у нас принято списывать грехи малолетних преступников, представляется образцом респектабельности. Это угрюмое детство способствовало развитию в ней двуличия и коварства…»

К новой Елизавете – «юной жене и матери», воспеваемой Димблби, – Александр относился весьма прохладно. К тому же известно было, что жена и мать недолюбливает свою тезку-предшественницу за жестокость к Марии Шотландской[256], чья кровь течет в ее жилах. Мрачно отметив неофрейдистские тенденции панегирика, Александр помрачнел еще больше, осознав, что в его собственной пьесе побуждения исконной Глорианы во многом объясняются теми же неофрейдистскими постулатами. Он ведь почти не коснулся политики, писал лишь о ее семье.

Современник Елизаветы I сказал по случаю ее коронации: «Тайна правления во многом заключена в пышных церемониях»[257]. По дороге в Вестминстерское аббатство Елизавета «по велению души» обратилась к народу: ее слова Александр вшил в лоскутное одеяло пьесы.

«И вы, коли просите, чтобы я осталась вам доброй окормительницей и государыней, уверьтесь, что я буду к вам милостива, как ни одна королева ранее. Мне достанет и воли, и силы. Уверьтесь, что за вас и ваш покой я без трепета пролью свою кровь. Да вознаградит вас Бог». «Не стоит удивляться, что ответом ей была буря ликования: речь была полна сердечного чувства, и слова ее были сплетены преискусно»[258].

Нет, думал Александр, глядя на экран, сегодня нам слишком явно недостает и сердечного чувства, и искусного сплетения слов. Годы спустя, но еще до телепередачи, имевшей, к слову, большой успех, он написал пародийный сценарий вокруг коронации второй Елизаветы. То, что виделось ему попыткой стиля в эпоху бесстилья, радужным размывом ностальгии, в ритме прихотливом и слабом, но все же трогательном, с неким неумышленным умирающим отзвуком. Ни один режиссер за сценарий не взялся: говорили с обидной прямотой, что тут нет ни темы, ни остроты.