Дева в саду

– Ну, раз так, то поедим, конечно.

Помылись, оделись, сели друг против друга за стол. Ели курицу с зеленым салатом, потом еще салат фруктовый. Выпили немного вина. И все это время Стефани говорила. Раньше Дэниел за ней этого не замечал. Она болтала без остановки в умеренно-доверительном стиле, пригодном для публичных мест. Так не похоже это было на ее обычное молчание, то ленивое, то задумчивое. Она весело проходилась насчет свадебных заминок, шляпок и манер, вспоминала вместительные урны и глазированный слой торта, хранившийся на кухне в круглой жестянке. Решала, как расставить книги и повесить картины. Критиковала вид из кухонного окна и заедающую дверцу кухонного шкафчика. «Да, и уберем эту ужасную лампу. Здесь нужно что-то поуютней, с мягким светом».

Косточки мараскинных вишен из фруктового салата она разложила кружком по кромке тарелки и даже пересчитала, переходя с детских считалок к старинным колдовским присказкам. «Раз-два-три, злато-серебро бери». Дэниел отвечал «да» и «нет» и даже пытался поддерживать разговор: приходская жизнь научила его подлатывать ткань приятного пустословия. Но он смутно чувствовал, что под глупую кухонную болтовню ему навязывают бесполую роль, отрицают его сущность, хотят его обезвредить.

Дэниел никогда не был частью самой обычной семьи. Он не имел ни опыта, ни дара претворять в каждодневную речь голые и самодовлеющие события дня. Он слышал, конечно, такие разговоры, но у него не было времени на них, он предпочитал крайности и сталкивался в основном с крайностями. Ему незнаком был безличный голос, за обедом и по вечерам снова и снова повторяющий то, что всем известно или тут же будет забыто. «…полдюжины яиц, а я ведь четко сказала: дюжину. Жаль: очень красивый оттенок, лиловато-розовый, у тебя такая блузка есть. Не та, что в прошлую субботу, а другая, я тебя в ней уже полгода не видела. Ну, та, с вышивкой. Лично я предпочитаю газ. Лучше электричества, и дешевле выходит: включила, и сама решаешь, побольше выкрутить, поменьше. Хотя, конечно, копоть отмывать намаешься. Я все лавки обошла, хотела взять ссек, но везде только грудинка. Это ты сейчас грудинку ешь. Жирновато, да? Кстати, грудинка, если хорошая, даже вкуснее, хоть там и жир. Или, может, это как раз потому что…»

Стефани все говорила. Зачем она сообщила ему, что гладиолусы красные, а она красный не любит? Первое он видит сам, второе ему давно известно. Сыплющаяся словесная мелочь помогала развеществить быт с его мелочами, но тут же болезненно напоминала о нем. Дэниел не додумал эту мысль, он как-то отупел от всего и молча жевал курицу. И опять Стефани радостно лепетала о чем-то. Названная вещь становилась безвредна, выносима. Стефани совершала словесный обход нового жилища, этим древним способом осваивая и подчиняя его себе. Некрасивое зеркало – «в прихожей будет смотреться отлично, увеличит ее зрительно». Гнусная плитка в безоконной ванной комнатушке – «салатовая» и «цвета авокадо». Невыносимую резкость всего этого можно приглушить, «если занавеску для ванны и коврик взять на несколько тонов темнее». Дэниел не помнил, какая там плитка, но согласился: «да, конечно». Стефани ложкой гоняла вишневые и виноградные косточки по краю тарелки. Фруктовый салат был заправлен, кроме сиропа, каким-то темным и крепким вином. Стефани спросила, шерри это или портвейн.

– Не представляю. Ближе всего к мадере, что подают в Обществе матерей. Точно не алтарное, оно жиже гораздо и кислое.

– А хорошо ударяет в голову…

И это тоже совершенно не нужно было ему сообщать.

Потом она с оттенком церемонии мыла посуду, а он помогал. Потом выжимала какие-то тряпки, до блеска терла сушилку, а он смотрел. Сварила кофе, он выпил полчашки. Потом ходила из ванной в спальню и обратно, что-то там делала: по звукам не понять, да и неинтересно.

Касаясь вещей, на ощупь определяя пределы квартиры, Стефани понемногу делала пребывание в ней выносимым. От тех же ее движений Дэниелу казалось, что вокруг него смыкаются стены. Он стал думать об улицах, обо всем, что вовне. Через какое-то время пошел на кухню и стоял в темноте, глядя в окно. Летняя луна и светлый куб фонаря освещали комья земли с одной гладко срезанной ковшом стороной, и те поблескивали, как неподвижные волны густого застывшего моря. Ствол боярышника и змеиное кольцо покрышки были черны как сажа, но листва была усеяна лунно-белыми и ярко-оранжевыми пятнышками. Дэниел сунул руки в карманы, поднял плечи и стоял, окруженный тишиной.

В конце концов она, осторожно ступая, подошла к нему сзади:

– Дэниел?

– Мм?

– Что ты тут делаешь в темноте?

– Не знаю. – И еще раз, громко и твердо, со всей тяжестью: – Не знаю.

– Я думала, ты всегда во всем уверен.

Она положила ему руку на плечо, но он пожал плечами и руку сбросил. Она отступила и замерла. Потом сказала:

– Ты был единственный, единственный, кто знал, что делает.