Дева в саду

– К подобным играм непривычна я, – с насмешливым упреком бросила она куда-то в пустоту между Сидом Гормэном и Александром, и в голосе ее наконец-то прозвучала та смесь сухого раздражения и врожденного сладострастия, что столь заинтересовала Лоджа во время проб. Гормэн разошелся по-настоящему и каким-то регбийным броском повалил Фредерику наземь. Джоанна, которую ножницы привели в странное одушевление, принялась стрекотать ими в воздухе, а потом, все стрекоча и хохоча, – выхватывать клочья из Фредерикиной юбки, и это уже походило на всамделишную истерику. Гормэн довольно настойчиво рвал бумагу у Фредерики между ног. Легкие белые клочки лепестками оседали на лужайках и поверхности прудов. Фредерика вывернулась, судорожно прижимая юбку внизу, и резко, нервно, хитро́, как и рассчитывал Александр, пропела строчку из старинной баллады, где торговке обкорнал юбку лихой молодчик: «Спаси, Бог, душеньку мою: сама себя не узнаю». Зрители аплодировали. Уилки обернулся к Александру:

– А как вы видите ее конечное состояние: обрывок юбки или телесное трико?

Александр, серьезно отнесясь к тому, что было для него серьезным вопросом, ответил:

– Волосы распущены, несколько клочков ткани. Что-то среднее между нимфой и шлюхой. Обломок китового уса, несколько цветков, сунутых ей Сеймуром за корсет…

– Говоря короче, леди Чаттерли, убранная цветами, – оборвал его Уилки.

– Что за чушь?

– В любом случае цветы – приятный штрих.

Следующей, не по хронологии, а по расписанию репетиций, шла большая маска. Она приходилась на конец второго акта.

Здесь может быть полезно вкратце обозначить структуру пьесы Александра, как в исходном виде, так и в том, в котором ее теперь дорабатывал и воплощал Лодж.

Каждому из трех актов предшествовал задумчивый диалог между Рэли и Спенсером, которые сидели на темной террасе в луче прожектора, возможно, играли в шахматы и свойски говорили в стихах о вещах практических и неизменно важных, таких как корабельная оснастка, гвинейские каннибалы, дикость и неразумие ирландских крестьян. Или же речь заходила о вопросах теоретических. Друзей занимали луны, причуды зрения и подзорные трубы. Видит ли покрасневший или раскосый глаз такой же покрасневший и перекошенный мир? Последнему вопросу Рэли, по примеру Плиния, посвятил трактат «Скептик». Немножко сплетничали и о королеве – нынешней королеве и Монархине вечной, о Диане, о Глориане Спенсера, о платоновской идее и возлюбленной Идее их современника поэта Дрейтона.

В первом акте были Мария Тюдор, заточение Елизаветы в Тауэрской башне и вступление ее на престол. Во втором – Золотой век и омрачавшие его опасности, испанская Армада, казнь Марии Стюарт, политический торг с искателями королевской руки. Его венчала маска с участием придворных: сошествие Девы Астреи. Последней из бессмертных покинула она землю с началом жестокого Железного века и первой возвратилась, чтобы возвестить пришествие нового Века Златого. «Возвращается Астрея-Справедливость, возвращается Царствие Сатурна». Тут все было по Вергилию. В третьем акте – закат королевы, восстание графа Эссекса и победы в топях грубых ирландцев. Отдельное место уделил Александр беседе, бывшей в Тауэре между Елизаветой и королевским архивариусом. На вопрос, почему ее так занимает судьба свергнутого Ричарда II, королева отвечала: «Я сама – Ричард II. Неужто это вам неизвестно?» Тут проступил «Король Лир», вплетенный искусно: словечко, полсловечка – и все о предательстве, одиночестве, смерти. Иногда Александр думал, лучше было все это убрать. Лодж действительно многое убирал, выкидывал – обрезал то, что Александру представлялось живыми ростками мысли, возникшими в нем самовольно, зачатками его священной рощи. Лодж утверждал, что независимо от происхождения они покажутся зрителю претенциозными завитушками.

В каждом акте была одинокая узница или узник – сперва Елизавета, потом Мария Стюарт, потом растленный и подлый Эссекс. В эпилоге был Рэли, тоже брошенный в Тауэр, не знающий, что впереди у него пятнадцать лет заточения, страшные дебри Ориноко и неоконченная «История мира». Мудрый, неулыбчивый Спенсер тогда уже умер, его замок Килколман был сожжен ирландскими дикарями-повстанцами, а с ним, как полагали, и многие тома бесконечной «Королевы фей». Нищий к концу жизни, он был по приказу Эссекса похоронен в Вестминстерском аббатстве рядом с Чосером. С тех пор как погас огонь Спенсера, все длинней и холодней делались тени в Александровой пьесе.