Дева в саду

Лодж махал руками, интонировал с непривычным, чисто актерским рокотом и вкрадчивой напевностью. Он чаровал, льстил, угрожал, и актеры в париках и отороченных мехом платьях, в фижмах и набитых ватой бриджах-фонариках, вздыхали и смеялись, подбирали пышные подолы и набирались храбрости. Фредерика сидела на ковре рядом с Уилки в свете дуговой лампы, подвешенной к дереву. Уилки, в черном бархате с расходящимися жемчужными лучами, словно сошедший с холста Рэли, меленько выводил карандашом какие-то суммы на листке миллиметровой бумаги. У него было уже несколько таких листков со схематическими изображениями пробирок, узких и пузатых бутылок, солидных бутылей в оплетке. Тут же набросаны были космические змеи, пересекающие небесные сферы, Аполлон с чашей, полной цветов, Грации. В последние недели Уилки проявил немалую изобретательность, стремясь научными средствами возвысить бутылочный оркестр до явления музыкального искусства. Он измерял объем воздуха и жидкости в каждом сосуде, частоту и резкость звука, отдающегося в просторных шаровидных доньях и узких стеклянных горлах. Он набрал более или менее надежных мальчишек-фавнов анти-маски и в свободные минуты репетировал с ними в Большом зале. В данную минуту они прижимали к дублетам скрупулезно пронумерованные бутылки, хрустально-прозрачные, янтарные, изумрудные, содержавшие недавно вино, пиво и разноцветную газировку. По знаку Уилки мальчишки могли сыграть ренессансно-переливчатую «Игрушку» Фарнаби, веселых негритянских «Святых» Армстронга, «Парадиз», предназначенный Кэмпионом для лютни, и «Туман холодный» – нежную и грустную старинную балладу. Все это исполнялось с мощным бутылочным перезвоном и орнаментацией авторства самого Уилки. Сей многосторонне одаренный юноша утверждал, что сочиняет сейчас подлинную музыку сфер в согласии со схемой, найденной в Practica Musica Франкино Гафури[297], сумевшего соотнести дорийский, лидийский, фригийский и миксолидийский лады с движением планет и велениями муз. Уилки пообещал Марине Йео создать аполлонический порядок из дионисийской какофонии – для того лишь, чтобы с террасы крикнуть ей: «Услышь музы́ку сфер, моя Марина!»[298]

– Как ее поймут, если никто не знает, что ты вписал туда все эти планетные октавы и трансцендентальные ноты? – скептически поинтересовалась Фредерика.

– Ты знаешь. Марина знает. Мальчишки из оркестра знают, я им сказал. Они много хихикают по этому поводу, но знают. В любом случае люди интуитивно ощутят некий порядок, если таковой будет, даже не зная ни его, ни его принципов.

Трудно было понять, насколько серьезно Уилки воспринимает собственную персону. Но он явно склонялся в сторону порядка, системы и даже сочетания нескольких систем восприятия. Он был по сути своей организатор и оркестровщик.

– Не ощутят, – сказала Фредерика. – Ничего они интуитивно не ощутят, да и я тоже, сколько ни читай мне лекций. У меня нет слуха.

Уилки пришел в восторг:

– Правда? Отлично. Ты подтверждаешь мою теорию о том, что отсутствие музыкального слуха приводит к скудости голосовых модуляций. Потому тебе так и удается эта каменная интонация. – Уилки весьма точно сымитировал отрывок ее монолога в башне. – Скудость полутонов и невыразительный регистр. Голос, говоря словами классика, «скрежещет, подобно треснувшим колоколам»[299]. Павлиний голос. Ну что ж, не всем дано петь под музыку сфер. Но вы, Марина, я чувствую, что вы обладаете почти идеальным слухом.

– Обладала когда-то, – отвечала сверху Марина, раскинувшая на двух золоченых стульях платье размером с Британскую империю. – В последнее время он уже не так хорош.

– О да, с годами он слабеет, – с чувством произнес Уилки. – Но утешьтесь: очень и очень медленно. Хотите, Марина, я напишу для вас песню на музыку сфер? Споете ли вы с моим бутылочным оркестром? Фредерика, дитя, боюсь, ты опять ничего не услышишь. «Уверенность блаженства наяву», – сказал Комос, а Хаксли добавил, что это – точнейшее описание хорошей музыки. Как же ты слушаешь музыку без музыкального слуха?

– Думаю о своем, – резко отвечала Фредерика, – и мечтаю, чтобы поскорей кончилось.

Уилки одарил ее плутоватой улыбкой на пухлой рожице. Лодж, дойдя до конца своей пламенной речи, хлипким бутафорским кинжалом махнул в сторону бутылочного оркестра. Мальчишки надули щеки, как зефиры Боттичелли, и заиграли «Правь, Британия, морями».

– Эврика! Нам нужны ударные: от змеиного шипа до ударов сердца. Их ты услышишь, дитя мое, их глухие услышат. Но какие же барабаны пристали музыке сфер? Знаете ли вы, милые дамы, что пятистопный ямб отмеряет количество сердечных сокращений между вздохом и вздохом? В стихе Шекспира – мера человеческого времени. Но для сферической музыки нужен не человеческий ритм, а иной: капанье водяных часов, пульсация вселенной…

– Умолкните, Уилки, – сказал Лодж. – Я хочу начать. Кто не занят в первой сцене, прошу на выход. Или сядьте, замолчите и будьте публикой. Уилки, заткнитесь, наконец, и читайте Пролог. Тишина! Свет, пожалуйста.