Дева в саду

– Нет, нет, конечно. Я ведь люблю тебя…

– Тогда возьми нас с собой. Все сразу изменится. Будем жить честно, открыто. Будет надежда…

– А как же Томас?

– Он тебя любит. Он еще маленький, он привыкнет.

– Дженни, на месте Томаса я бы… У него есть своя жизнь, понимаешь?

– Я могла бы оставить Томаса отцу. Я этого не хочу. Я не хочу его оставлять, но что нас с ним ждет в такой ситуации?

– Может быть, немало. Как мы можем сейчас предугадать? Дженни, любовь моя, давай продержимся, пока не отыграем пьесу. Она столько для меня значит. И ты в ней так хороша, когда стараешься… Даже если я все разрушил, даже если…

– Не говори так. Ты ничего не разрушил. У нас с тобой все прекрасно, прекрасно, любовь моя, и я пришла, чтобы это тебе доказать!

– Что?

– Без Томаса у тебя все получится. После того, что ты сказал сейчас, я в этом уверена. Я знала, что ты будешь тосковать, мучиться, поэтому и пришла. Я знаю, что все получится. Мы это заслужили.

– Дженни, это школа. Утро. В комнату кто угодно может войти…

– Нельзя бояться всего на свете. Мне давно нужно было тебя перебороть. Ты, видимо… С тобой нечасто это бывало?.. Да? – неожиданно резко переспросила она.

– Да, – сознался он.

– Ну что ж…

Ее юбка соскользнула на пол. Дженни игриво отставила ногу и отстегнула чулки. Голая стояла она возле его стола, голая напротив Данаиды. Потом голая раскинулась в его узкой холостяцкой постели. Вежливый Александр покорно, без спешки разделся и лег в постель. «Я не могу, – мрачно думал он. – Если бы я мог, то бы все сделал, лишь бы не растягивать этот позор». Но он не мог. Он отвернулся к стене. Дженни, вспыхнувшая до самой груди, вдруг зарыдала отчаянно и громко. Александр пришел в ужас от ее боли и стыда. Он обнял ее, как ребенка, и зашептал: «Не убивайся, не нужно так». Но и в эту минуту думал о том, откуда взялось у него такое выражение, местное, простоватое, не его. Ах да, это из «Любовника леди Чаттерли». А Дженни сотрясали рыдания, все чаще, все громче. Он чувствовал: слезы – единственное, что ей осталось. Она не знала, что сказать ему, как прикоснуться.

– Не убивайся так, милая, просто минута неподходящая. Мы оба на взводе и ночь не спали, и я не могу здесь, в школе… Это все не важно, это все наладится, когда…

– Когда? Когда, Александр?.. Я хотела как лучше, а сделала ужасно… Ворвалась к тебе, красовалась тут голая… Довела позор до конца.

– Неудачный каламбур, – невольно усмехнулся Александр.

– Не смейся!

– Почему? Что нам еще остается? И ты не плачь, улыбнись. Это все временное. Все будет прекрасно, уверяю тебя.

– Когда?

– Когда мы найдем подходящее время и место.

– Тогда увези нас! Увези меня!

– Я не знаю, я не могу сейчас ни о чем думать.

– Но ты ведь это имеешь в виду? Иначе…

– Получается, что да, – примирительно сказал Александр.

Она улыбнулась дрожащей улыбкой и снова заплакала, но уже тише. Александр обнимал ее. Она гладила его безнадежно вялый орган и бедра – несмело, словно он мог взорваться или оттолкнуть ее. Александр терпел.

– У тебя такая белая кожа. Ты такой красивый, такой нетронутый, словно только что созданный. Я так люблю на тебя смотреть…

– Ну что ж, смотри…

Что-то в его голосе испугало или задело ее. Дженни вскочила и принялась поспешно одеваться. Александр тоже оделся, чтобы она не успела передумать, и сразу повел ее к двери. Он напустил на себя еще более унылый вид. Образ страдальца оказался очень уместен. От жалости к нему Дженни притихла и утратила былую уверенность. На большее рассчитывать не приходилось.

Когда Дженни ушла, Александр с каким-то неприятным, липким чувством заполнил еще одну анкету. На это ушло минут десять, после чего на лестнице опять послышался топот и дверь распахнулась опять. Александр подумал, что это Дженни что-то забыла в его комнате или приготовила новую порцию молений и упреков. Но на сей раз его посетила Фредерика.

– Мне нужно было тебя увидеть. Кроме тебя, у меня никого нет.

У Александра заколотилось сердце.

– К сожалению, не могу сказать того же о себе.

– Знаю. Я сидела в засаде в теплице с помидорами. По счастью, у меня была с собой книга. На улице солнечно: я то дремала в помидорах, то читала понемножку. У помидоров ужасный запах – словно какой-то металл стерли в порошок и нагрели. И еще чем-то пахнет, серой, что ли. Злющий запах, прямо нападает и что-то у тебя меняет внутри. Или это мне сегодня так кажется, я ведь ночь не спала, вся на нервах, какая-то сверхчувствительная. Но зато солнышко было доброе, и я успела слегка подначитаться.

– Чего же ты подначиталась?

– Я решила еще раз взяться за «Влюбленных женщин». Я вдруг испугалась, что, может быть, я Гудрун, художница с обреченной любовью. Понимаешь, когда я вернулась, мне дом показался тюрьмой, как этот жуткий красный дом Бренгвенов в книге. И еще отец на меня накинулся, и я вспомнила, как мы со Стефани говорили о тебе и мы думали, что Стефани – это Урсула, сестра со счастливой любовью, а мне оставалась только Гудрун, и это меня бесило, я не хочу быть Гудрун.

– Ты можешь читать какого-нибудь другого писателя.