Девчата. Полное собрание сочинений

– Желудями? Свиней? – недоверчиво переспросил Иван Васильевич и взглянул на ходики. – Немедля беги собирай правление!

Заседание колхозного правления проходило бурно. Кочетков вкратце рассказал о беседе с дружком из хутора Дубовского, опустив на этот раз все лишние подробности об обстоятельствах встречи. Иван Васильевич предложил выделить из зерновых отходов обменный фонд и, не теряя времени попусту, завтра же ехать к дубовским колхозникам за желудями.

Голоса разделились. Горячей всех поддерживала председателя Ганя Огурцова. Противники обмена группировались вокруг кладовщика – того самого, которого ездил сегодня встречать на станцию Кочетков. Кладовщик был бережлив и по-хозяйски расторопен, но имелся у него один недостаток, который некоторым даже нравился. Все, что находилось у него на складе, он считал как бы своей собственностью, весьма охотно пополнял содержимое кладовой, но всякую попытку уменьшить это содержимое рассматривал как грабеж. И теперь, заслышав об угрожающей ему опасности лишиться сразу нескольких центнеров зерновых отходов, кладовщик рьяно запротестовал.

– Кто здесь громче всех кричит о желудях? – вопросил он и сам себе ответил: – Ганя Огурцова!.. А кто она такая, Ганя Огурцова?

– Вот именно: кто она такая? – поддержал оратора Иван Васильевич.

– Лесными посадками ведает – вот кто она такая! – торжествующе сказал кладовщик и пояснил: – То есть лицо заинтересованное!.. Она курсы лесные кончила, ей и не терпится, пока не перезабыла все науки, лес садить. Дайте ей волю – она весь колхоз променяет на желуди!..

И кладовщик выразил уверенность, что правление колхоза учтет это обстоятельство при решении вопроса о желудях. Несколько седобородых правленческих голов согласно закивало, обещая при решении учесть личную заинтересованность Гани Огурцовой.

– Пятьдесят лет прожил я на свете, – продолжал ободренный кладовщик, – а такого не видывал и не слыхивал, чтобы зерно – хлеб! – меняли на желуди. Может, кто-нибудь знает такие факты? Пусть скажет…

Кладовщик выждал добрую минуту, но все молчали: никто не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь меняли хлеб на желуди. Иван Васильевич досадливо нахмурился, а обученная лесным наукам маленькая самолюбивая Ганя Огурцова, закусив губу, с ненавистью смотрела на кладовщика. Бригадир Кочетков, на правах жениха сидевший рядом с Ганей, откровенно любовался ею.

– Почему именно мы должны начинать? – спросил кладовщик. – Что мы – крайние?.. Пусть колхоз имени Первого мая покажет пример: он в передовых ходит!..

Иван Васильевич заерзал на стуле. Упоминание о соседнем колхозе, с которым они соревновались и который второй год подряд побеждал их и выходил на первое место в сельсовете, было ему неприятно, как упрек в плохом руководстве.

Спор решила заведующая молочной фермой Дарья Мироновна.

Пока Иван Васильевич воевал, она четыре года председательствовала вместо него в колхозе, и теперь Иван Васильевич часто советовался с ней. Авторитет другого председателя от этого, может быть, и пострадал бы, но об Иване Васильевиче даже первомайцы отзывались с почтением: не забыли еще, как в урожайный предвоенный год не они, а соседи были участниками сельскохозяйственной выставки в Москве.

– Тут говорили, – неторопливо начала Дарья Мироновна, – что зерно на желуди никогда не меняли. Правильно: не меняли. Только и леса в наших степях тоже никогда не садили… А без леса нам дальше не жить! Не жить! – громко повторила Дарья Мироновна. – Не знаю, как другим, а мне лично надоело каждый год засуху ждать. Не хочу больше кормить азиатские суховеи… Без зерновых отходов как-нибудь обернемся, а без желудей – нет. Ехать надо на Дубовской хутор за желудями. Завтра ехать!

– Правильно! – крикнула Ганя Огурцова.

Стали голосовать. Кладовщик остался в меньшинстве. Он злопамятно посмотрел на Ганю, но та не обиделась на него. Наоборот, она даже пожалела кладовщика: человек он был хозяйственный и колхозу полезный…

Обмен – дело дипломатическое. Дубовские колхозники к тому же известны были за людей привередливых. Иван Васильевич учел все это и решил на другой день сам съездить за желудями.

Утро выдалось солнечное и морозное. Над печными трубами вытянулись столбы дыма. Зима, устрашенная мартовскими листками календаря, спешила отгулять последние свои деньки.

Путь до хутора Дубовского был немалый, почти пятьдесят километров. Мешки с зерновыми отходами погрузили на лучшие сани, запрягли быстроногую гнедую. Иван Васильевич прихватил войлочную кошму, чтобы на обратном пути не поморозить желуди, и выехал с колхозного двора.

Проезжая мимо почты, Иван Васильевич увидел привязанного к телеграфному столбу серого в яблоках жеребца из первомайского колхоза. Он шумно дышал, перебирая тонкими точеными ногами, серые бока потемнели от пота.

«Не председатель у первомайцев, а прямо джигит! – осудил Иван Васильевич. – Из-за какого-то пустячного письма чуть жеребца не загнал… Погоди, посадим лес – навсегда вырвем у тебя первенство!»