Девяносто третий год

— Сержант Радуб, подаете ли вы голос за оправдание полковника Говэна? Да или нет?

— Я подаю голос за то, чтобы мне отрубили голову вместо него.

— Значит, за оправдание, — сказал Симурдэн. — Секретарь, запишите.

Секретарь пометил: «Сержант Радуб — за оправдание». Затем он прибавил:

— Один голос за смертную казнь; один за оправдание. Равенство голосов.

Очередь подать голос была за Симурдэном. Он встал, снял с головы шляпу и положил ее на стол. Он уже не был бледен, но лицо его приняло какой-то землистый оттенок. Если бы все присутствующие в зале лежали в гробу, то не могло бы царить более глубокого молчания. Симурдэн произнес серьезным, твердым и медленным голосом:

— Подсудимый Говэн, дело ваше рассмотрено. От имени республики, военно-полевой суд, большинством двух голосов против одного…

Он остановился, как бы колеблясь. Колебался ли он перед смертью? Колебался ли он перед жизнью? Из каждой груди вырвалось по тяжелому вздоху. Симурдэн продолжал:

— …приговаривает вас к смертной казни.

Лицо его несло мучительное выражение мрачного торжества над самим собой. Но это выражение только слегка промелькнуло на его лице. Он снова превратился словно в мраморного, сел на свое место, надел на голову шляпу и прибавил:

— Говэн, ваша казнь будет совершена завтра утром, на восходе солнца.

— Благодарю суд, — произнес Говэн, вставая и кланяясь.

— Уведите осужденного, — проговорил Симурдэн.

Он сделал знак рукой. Дверь темницы отворилась. Говэн вошел в нее, и дверь за ним захлопнулась. Оба жандарма остались на часах возле двери, с обнаженными саблями.

Радуб упал на пол без чувств, и его вынесли из зала.

IV. После Симурдэна-судьи — Симурдэн-воспитатель

Военный лагерь очень похож на пчелиный улей, в особенности в революционные эпохи. Жало гражданского гнева, кроющееся в солдате, легко и быстро выходит наружу и, поразив насмерть врага, может не колеблясь вонзиться в своего предводителя. Храбрый отряд, захвативший Тургский замок, жужжал как растревоженный улей: сначала он роптал против полковника Говэна, узнав о бегстве Лантенака; когда же увидели Говэна выходящим из камеры, в которой должен был находиться Лантенак, известие это с быстротой молнии разнеслось по всему лагерю и подействовало, как электрический ток. В маленькой армии пробежал ропот. Вначале этот ропот сводился к следующему: «Все это делается лишь для виду. Верь после этого бывшим дворянам и попам. Мы только что видели виконта, спасающего маркиза; а теперь мы увидим попа, оправдывающего виконта». Когда разнеслась весть об осуждении Говэна, пошли разговоры другого рода: «На что же это похоже? Осудить на смерть нашего начальника, нашего храброго начальника, нашего молодого полковника, нашего героя! Как! его, освободителя Понторсона, Вильдьё, Понт-о-Бо! Победителя при Доле и при Ла-Турге! Того, кто делает нас непобедимыми! Того, кто в Вандее является лучшим мечом республики! Человека, который в течение пяти месяцев успешно действует против шуанов и исправляет все глупости Лешелля и других генералов! И этот Симурдэн осмеливается осуждать его на смерть! И за что? За то, что он спас старика, спасшего трех детей! Поп убивает солдата!»

Так роптал победоносный и недовольный лагерь. Чувство раздражения против Симурдэна росло. Казалось бы, что четыре тысячи человек против одного — это сила; однако, в сущности, это не была сила: эти четыре тысячи человек были толпа, а Симурдэн был воля. Симурдэну достаточно было нахмуриться, чтобы добиться и повиновения целой армии. В те суровые времена достаточно было, чтобы за кем-либо появилась тень Комитета общественного спасения, для того чтобы этот кто-нибудь сделался человеком страшным и чтобы нарекания превратились в шепот, а шепот — в молчание. Как до, так и после этого ропота Симурдэн оставался властителем как судьбы Говэна, так и судьбы всех остальных. Известно было, что от него ничего не добьешься и что он послушается только своей совести, внутренний голос которой слышен только ему одному. Все зависело только от него одного. То, что он сделал как член военно-полевого суда, он мог переделать как комиссар Конвента. Ему одному принадлежало право помилования. Он имел неограниченные полномочия. Достаточно было одного его знака, чтобы возвратить Говэну свободу; ему принадлежало право казнить и миловать; гильотина зависела от него одного. В этот трагический момент он был всемогущ.

Между тем время шло и наступила ночь.

V. Темница

Зала суда снова превратилась в гауптвахту. Караул был удвоен, как и накануне. Возле запертой двери тюрьмы стояли двое часовых. Около полуночи через гауптвахту прошел какой-то человек с фонарем в руке. Он дал себя узнать и велел отпереть двери тюрьмы. Это был Симурдэн.

Он вошел в тюрьму и лишь наполовину притворил за собою дверь. В камере, в которой сидел Говэн, было темно и царило молчание. Симурдэн сделал шаг вперед, поставил на пол фонарь и остановился. В темноте было слышно ровное дыхание спящего человека. Симурдэн, задумавшись, прислушивался к этим мирным звукам.