Девяносто третий год

Говэн лежал в глубине темницы на связке соломы. Его-то дыхание и было слышно. Он спал глубоким сном. Симурдэн подошел к нему как можно осторожнее, остановился возле самого его ложа и стал на него смотреть. Мать, смотрящая на своего спящего грудного ребенка, не могла бы смотреть более нежным и кротким взором. Этот взгляд был, возможно, сильнее самого Симурдэна. Последний прижал, как иногда делают дети, оба кулака к глазам и на какое-то время замер. Затем он преклонил колени, тихонько приподнял руку Говэна и припал к ней губами.

Говэн пошевелился и широко раскрыл глаза, как делают люди, которых вдруг разбудили. Хотя фонарь слабо освещал камеру, но молодой человек все же сразу узнал Симурдэна.

— Как, это вы, дорогой наставник! — проговорил он и прибавил: — А мне приснилось, будто смерть целует мне руку.

Симурдэн судорожно вздрогнул, как это свойственно делать людям, когда на них нахлынет волна мыслей; иногда эта волна так высока и так сильна, что угрожает затопить душу. Сердце Симурдэна было переполнено, и он мог произнести только одно слово: «Говэн!»

И оба они стали смотреть друг другу прямо в глаза: Симурдэн взором, полным горьких и едких слез, Говэн — с кроткой и добродушной улыбкой. Наконец Говэн приподнялся на своем локте и сказал:

— Этот рубец на вашем лице — след сабельного удара, который вы получили, спасая меня. Еще не далее как вчера вы стояли в гуще сражения рядом со мною и ради меня. Если бы Провидение не привело вас к моей колыбели, то где бы я теперь был? Во мраке. Если мне не чуждо сознание долга, то этим я обязан вам. Я родился слепым, ведь предрассудки ослепляют, — вы сняли пелену с моих глаз, вы возвратили свободу моим мыслям, и из того, что было только мумией, вы сделали человека; в мертворожденного вы вложили душу; без вас я бы навек остался нравственным карликом. Именно вам я обязан своим существованием. Я был не что иное, как барин, — вы сделали из меня гражданина; я был только гражданином, — вы сделали из меня образованного гражданина; вы воспитали мое тело для земной жизни, а душу — для небесной. Вы дали мне, при моем вступлении в жизнь, ключ от истины, а на случай перехода в иной мир — ключ от света. О, дорогой мой учитель, благодарю вас! Ведь это вы меня создали.

Симурдэн сел на солому подле Говэна и сказал ему:

— Я пришел поужинать с тобой.

Говэн отломил кусок черного хлеба и протянул ему. Симурдэн взял.

Потом Говэн подал ему кружку с водой. Симурдэн сказал:

— Пей сначала ты.

Говэн сделал глоток и передал кружку Симурдэну, который с жадностью стал пить. Во время этого ужина Говэн ел, а Симурдэн больше пил: доказательство тому, что первый был спокоен, а у второго был лихорадочный жар. В этой темнице царило какое-то ужасающее спокойствие.

Поужинав, они принялись беседовать. Говэн сказал:

— Назревают великие события. То, что творит в настоящее время революция, покрыто таинственным смыслом. Позади видимых дел кроятся дела невидимые; одно скрывает другое. Видимые дела — суровы, невидимые — величественны. В настоящую минуту все для меня как нельзя более ясно. Все это странно, но прекрасно. По необходимости пришлось воспользоваться материалом, оставшимся от прошлого. Вот почему и явился этот странный девяносто третий год: под лесами варварства созидается храм цивилизации.

— Да, — подтвердил Симурдэн, — временное пройдет, останется вечное. Вечное — это права и обязанности, пропорциональные и прогрессивные налоги, всеобщая воинская повинность, равенство, устранение привилегий, и, превыше всего, — закон. Республика абсолюта.

— Я, со своей стороны, предпочел бы республику идеала, — сказал Говэн и, помолчав немного, продолжил: — Ну, дорогой наставник, а во всем, на что вы только что указали, какое же вы отведете место самопожертвованию, самоотречению, преданности, великодушному сплетению симпатий, любви? Восстановить равновесие — хорошо; но восстановить гармонию — еще лучше. Лира должна стоять выше весов. Ваша республика отмеривает, взвешивает и направляет человека, моя же — уносит его в высь, в небесную лазурь. Между ними та же разница, какая существует между математиком и орлом.

— Да, но, уносясь вверх, ты рискуешь исчезнуть в облаках.

— А вы, оставаясь на земле, рискуете запутаться в мелочах.

— Гармония — не что иное, как мечта.

— Да ведь и алгебра не что иное, как фикция.

— Я бы желал, чтобы человек создан был Эвклидом^{419}.

— А я, — сказал Говэн, — предпочел бы гомеровского человека.

Строгая улыбка Симурдэна остановилась на Говэне, как бы желая остановить полет этой души.

— Все это — одна поэзия. Не верь поэтам.

— Да, это слово мне знакомо. Не верь веяниям, не верь лучам, не верь благоуханию, не верь цветам, не верь звездам.

— Но ведь все, что ты только что перечислил, не накормит тебя.

— А почему вам это известно? Ведь и мысль — та же пища. Мыслить — значит питаться.

— Это все абстракции. А республика — это дважды два четыре. Если я дал всякому, что ему следует…

— То вам остается еще дать ему то, чего ему не следует.

— Что ты под этим понимаешь?