Девяностые

…Засиделся он часов до двенадцати, всё слушал, смотрел на хозяйку, даже про покурить забыл. Шел домой, нес молоко, в ушах продолжал звучать плавный голос, непохожий на чёкающие, отрывистые голоса других здешних жителей; вместо ночного мрака видел ее лицо – жизнерадостное и чуть жалкое от этой жизнерадостности, которой пыталась она заслонить мрачные мысли и воспоминания, и вдруг сдающееся им, становящееся грустным, потемневшим, а потом опять светлеющее: всё хорошо будет, только надо работать, не поддаваться унынию, усталости, переживать беды.

«Хорошая… удивительная», – находил Сергей пусть истертые, но единственно подходящие к ней слова.

Да, многим она удивила. Начиная с того ведра и кончая пчеловодством, выделыванием кроличьих шкурок. И смерть мужа, появление дочери сразу после его похорон, лежачая старуха-свекровь, все эти сенокосы, свиньи, корова, огород, полосканье белья в проруби в тридцатиградусный мороз… И вот есть в ней силы радоваться жизни, печь сдобы с узорами из брусники, радио слушать и политикой интересоваться. А может быть, все такие? Может, он просто не знает людей, просто не встречал таких женщин? Нет, если б встречал, то заметил бы… Да как их заметишь, у них ведь на лбу не написано… Вот живут и живут и считают, что обыкновенно живут – не легче других, но и не особенно тяжелей.

Для поездки в город было много причин: нужно узнать, состоится ли в мае традиционная общая выставка, мольберт забрать, встретиться с Кудриным, попытаться продать что-нибудь из хранящихся в художественной школе картин. Но прежде чем ехать, Сергей решил побывать на Енисее, посмотреть те скалы, что еле видны отсюда и поэтому кажутся особенно таинственными, манят к себе, словно обещают подарить нечто важное, ценное. Что-то открыть.

И утром, купив у Филипьева мешок картошки, он отложил в пакет штук десять, завернул в газету буханку черного, не забыл прихватить соль, чай, кружку. Собрал сумку, позавтракал молоком с хлебом, закрыл дверь на замок и пошел в сторону скал.

В Малой Кое дворов сто пятьдесят. Стоит она километрах в десяти от Усинского тракта, связывающего Красноярский край с Тувой… С одной стороны подходит к деревне сосновый бор, огромной подковой окружают ее сопки, меж которыми петляет речка Коя; на свободных от леса, ровных участках – поля. Сеют пшеницу, овес, кукурузу, подсолнечник на корм скоту; садят картошку. На единственной заасфальтированной улице – на Центральной, бывшей улице Ленина, – находятся почти все учреждения: контора, медпункт, школа, клуб с библиотекой, магазин. На краю деревни – пруд, большой и глубокий, богатый на карася, попадаются иногда сорожки и окуни, есть еще карпы, но они слишком умны и стары, чтобы идти на удочку, а сети рвут и лишь дразнят рыбаков, подскакивая в жаркий день над водой – красноватые, тяжелые, жирные; молодняка карпов, говорят, нет – сорная рыба пожирает икру.

Центр совхоза (с недавнего времени акционерного общества) в другом селе, в Захолмово, а Малая Коя – один из филиалов или, как здесь говорят, «кустов». Начальником – управляющий. Когда-то было крепкое хозяйство, за деревней постепенно разрушается восемь огромных коровников-зимников, лишь три из них под скотом, остальные пустуют уже несколько лет. Жители (почти половина татары) занимаются своим подворьем, у многих коровы, почти у всех свиньи (у татар – овцы); гуси, утки, куры, кажется, в каждом доме. Рабочих мест при совхозе всем не хватает, а кто и работает, так получает, мягко говоря, немного, и то в последнее время с большими задержками. Вся надежда на самих себя, на свое хозяйство…

Растет здесь плохо, климат сырой, ночи даже в июле прохладные; кроме картошки и капусты все требует большого ухода, теплиц, парников. Каждое лето падают «черные туманы» – говорят, выбросы с Саянского алюминиевого комбината, что километрах в семидесяти отсюда. На листьях и плодах появляются язвочки, растения хиреют, гниют. Под целлофаном, конечно, в теплицах родятся хорошие помидоры, огурцы, но где на целлофан денег набраться? Часто с водой перебои – водонапорка старая, всё там проржавело давно, то и дело ломается; ходят тогда с тележками и флягами, а то и с коромыслами через всю деревню к единственному колодцу. Особенно зимой печально видеть, как тащится какая-нибудь старушонка по обледенелой дороге, на плечах коромысло с двумя огромными ведрами. И не снять их, не постоять-отдохнуть. Так вот шаг в полшаг, еле-еле, задыхаясь, несет водичку домой…

С воровством тоже беда. Часто в огороды лазят, куриц таскают, коз, а то и теленка увести могут. А поймать, так не поймаешь – соседские, свои же, они-то с головой действуют, аккуратно, без риска…