Девяностые

– Э-эх, неблагодарное это дело, Тань… Вообще-то знаешь, для чего ученики нужны?

– Для чего?

– Ты им установку даешь, как и что, и пускай малюют, а сам – на кушетку и спи-отдыхай.

– Но нужно сначала их научить установки выполнять. Да ведь?

– Гм, логично… Эх, умная ты, Татьянка!

– …Милые вы мои любушки! Да как же я вас всех люблю-то!

– Петрачена, друг, заговорил! Давай хлобыснём!

– А як же ж! Наливай, милый, наливай полней! О-хо-о!..

Сергей пристроился рядом с Михаилом Феофановичем, рассказывал ему сквозь эту разноголосицу о своей находке.

– Да, скалы, говоришь, Енисей еще зажатый меж ними… Аха-аха, – кивал Федотько. – Знаю то место. Малые Ворота оно называется… И тропу ту знаю. В шестьдесят четвертом, кажется, лазил там. Не слышал, до меня был кто, нет, и после… В хитром месте писаницы те…

– А перетирки делали? – Сергея кольнуло некоторое разочарование, что рисунки уже открыты, и ответ его слегка обрадовал:

– Нет, материала с собой, сынок, не было, а потом в экспедицию уехал, новое появилось… Сообщил этим, краеведам, а были, нет, не скажу… А писаницы там есть интересные… – Федотько нахмурился, сдвинув свои седые пышные брови, вспоминал; по толстым, с забившейся в поры краской пальцам катал, разминал сигарету. – Особенно, это, солнечное божество есть там такое… Вот его стоит перетереть бы… Не видел?

– Нет, – волнуясь отозвался Сергей.

– Эй, Феофаныч, Серый, давайте! – протягивал им стакан для чоканья Юра Пикулин. – Чего отбились?

– Да мы тут маненько… – Федотько поднял свою посудину, извиняясь, что не участвует в общем галдеже. – Ну, за все хорошее, ребятки!

Выпили, экономно закусили чайной колбасой. Михаил Феофанович отер рот ладонью, поцокал языком, выталкивая застрявшие меж зубов крошки еды, закурил; повернулся к Сергею.

– Не видал, значит?.. М-да, трудно к нему подобраться – укромное место, опасное. То есть – тропа как бы уж кончилась, а может, нынче и совсем нет проходу… Я еле-еле, вот так вот, – Федотько шоркнул одной ладонью о другую, – прополз. А дальше, за выступом – площадка ровнёхонькая и скала гладкая, ни зазубринки нет. И вот на ней-то…

Между Сергеем и Михаилом Феофановичем втиснулся уже пьяный, готовый вовсю разгуляться Олег Девятов.

– Н-ну-у, бать! – обнял он старика. – Удивил ты опять!..

Федотько, казалось, нисколько не досадовал, что его рассказ прерван, с доброй улыбкой обратился к Олегу:

– Чего – удивил?

– Ну чего, блин, такое накрасил! «За что воевали», это ж, блин, вообще! – Олег ткнулся в грудь учителю и затих.

Еще выпили.

– И, эт самое, – продолжал Федотько, найдя уже помутневшим взглядом Сергея. – И там как раз он и выбит, солнечный идол этот. По центру так вот как раз… Вот его-то надо бы… Там, значит, семь лучей, как копья, от его, от круга, и лицо – три глаза. И больше вокруг ничего нет, только он. Н-да… я на той площадке ночевал, а утречком, как солнце-то глянуло, как ударило по этому… Я опупел, честно слово!

– Да, да! – кивал Сергей, вспоминая и свои чувства, когда сидел вблизи этого места и представлял восход; и удивляло, как четко отпечаталось в голове Федотько то, что увидел тридцать лет назад…

– Сходи, если захочется, – посоветовал старик, – бумаги возьми. Микалента есть у тебя?

– Нет, папиросная.

– Ну, ее возьми… Если проберешься, перетри. Достойно!.. Есть такие идолы на Оглахтах и еще кой-где, но тот… Зря я тогда не вернулся еще…

– Э-э, – Девятов поднял голову, – гудим или нет?

– Всё-всё, – поднял Федотько свой стакан. – Давайте, ребятки, чтоб не последний раз!

Открытие выставки было назначено на три часа дня. Многие художники остались ночевать в натюрмортном фонде и пили до рассвета. В галерею спустились хмурые, измятые, больные с похмелья. А там уже важные гости, ученики художественной школы и просто любители живописи.

Художники забились в угол, за рояль, опустились там на сиденья, на пол. Сейчас, рядом со строгими костюмами, галстуками, гладкими розовыми лицами, празднично одетыми женщинами, они выглядели особенно эффектно.

Первой выступала директор школы Наталья Георгиевна Шишкова – моложавая обаятельная дама. И никто бы никогда не подумал, что она супруга одного из кучки прячущихся за роялем, делящая с ним нелегкую жизнь в полуразвалившейся избенке, порой голодающая; по причине постоянных денежных трудностей даже не решившаяся заиметь ребенка… Ее муж, тихий, но упорный, молчаливый кубист Виктор Минц, смотрел сейчас на жену удивленными глазами, словно впервые ее увидел, красивую и свежую, и он всегда так смотрел на нее, преклонялся перед ней, но сделать ее жизнь легче, такой, какой должна жить такая женщина, никогда и не пытался.