Девяностые

Виктор Михайлович заерзал на сиденье, нервно затягивался в конце концов раскуренной сигаретой. Димка вилял с одного края дороги к другому, сгоняя мотоцикл по крутому спуску.

Комбайнер, его сменщик и Саманов сидели в тени от «Сибиряка». Перед ними расстеленная на жнивье тряпка с провизией – видимо, только что перекусывали.

– Ну, и чего стоим? – слезая с мотоцикла, раздраженно спросил Балташов.

– Горючее кончилось. – Саманов поднялся ему навстречу.

– Послали?

– Уж часа полтора как послали.

Виктор Михайлович помялся, переступая с ноги на ногу, что-то соображая, оглянулся на дорогу. Саманов в это время докладывал:

– Из района были три машины, загрузили их.

– Что? – Балташов, задумавшись, не расслышал.

– Были, говорю, три машины. Загрузили.

– Путевки-то отметил? А то потом открестятся, сволота.

– Отметил, конечно, и номера записал, – кивнул агроном. – Как там насчет погоды?

– Да идет вроде бы… – Виктор Михайлович вдруг как-то весь расслабился, посветлел лицом. Стал спокойным и ленивым. Не спеша, будто гуляя, прошелся по скошенной полосе, попинал щетинистую, ссохшуюся в камень землю. Глубоко вдыхал дурманящий, густой дух нагретой догоряча пшеницы, смотрел на ее прямые высокие стебли, на поникшие и набухшие колосья. Подошел ближе к ней, резанул ребром ладони по верхушкам. Выпало, шелестя об засохшие, уже мертвые былки, провалилось на землю несколько зернышек. Даже слабых порывов ветра хватило бы сейчас, чтобы подпортить пшеницу.

– Опоздали мы, Юрьич, – сказал Балташов. – Опять пропадет урожай.

Саманов безнадежно возразил:

– Пронесет, может быть.

– Если и пронесет даже… такими темпами пока проваландаемся, оно и без всякого урагана все вытечет.

– М-да… Вы трактора́ не обгоняли?

– Обгоняли, – равнодушно ответил Виктор Михайлович. – Обгоняли…

– Сейчас заправим, покосим еще.

– Давайте, давайте…

Нехорошая, пустая тишина повисла над землей. Одиноко и нерадостно стрекотал неподалеку работающий комбайн. Воздух словно бы замер и окаменел. Ни мух, ни назойливой мошкары, кузнецы замолчали, куда-то попрятались. Даже беспокойные листья осин успокоились и притаились – казалось, чего-то ждали, к чему-то прислушивались.

– Слышишь? – спросил Балташов.

Агроном с надеждой уставился на дорогу.

– Да, кажется, едут.

– Не то. Слышишь, тишина какая?

– М-м-да…

Комбайнеры поднялись, тревожно озирались по сторонам. Димка сел на мотоцикл. На макушку горы вынырнули «Беларусы», но и их тяжелое рычание не разбило каменной тишины.

– Вон, наконец-то! – обрадовался Саманов, крикнул комбайнерам: – Сейчас тронемся, ребята!

Виктор Михайлович усмехнулся:

– Поздно, Юрьич. Глянь вон туда. – И пошутил: – Ну, запоминай, где не скосили, на следующий год и сеять здесь не надо будет. Ха-ха.

С юго-запада, из диких, бесплодных степей бежали похожие на каких-то морских каракатиц коричневые комочки перекати-поля. Цеплялись за кусты и травы, дергались, вырывались и снова бежали, спасаясь от безжалостной, страшной силы. В небе от горизонта к зениту, клубясь и пенясь, расползался красивый багрово-серый дым. Как будто огромный злой великан, пуская огонь, шагал по земле. Дотянулся до солнца, схватил его в кулак, и стало почти темно.

– Виктор Михалыч! – кричал Димка, он дергал педаль «Урала» и от волнения никак не мог завести мотор. – Виктор Ми… садись же! До коровников успеем. Там переждем. Виктор Михалыч, слышь!

Балташов достал сигарету, размял толстыми шершавыми пальцами. Закурил, поправил бейсболку и пошел к заревевшему мотоциклу. По полю уже стлалась первая, пока слабая и теплая волна ветра, примериваясь, гнула перезревшую пшеницу, трогала гибкие ветви осин. А дальний перелесок уже утонул в пыльной бездне мчащейся бури.

1998

Жизнь и работа Николая Сергеевича

1

Двадцать четвертого марта, в среду, Николай Сергеевич Толокнов был свободен. Собирался съездить на дачу, проверить, что там и как за прошедшую зиму. Да погода с утра оказалась пасмурной, дул порывами холодный, снеговой ветер. Толокнов постоял пару минут на балконе, покурил, морщась и поеживаясь, и вернулся в тепло квартиры, плотно закрыл балконную дверь.

– Ладно, Коль, куда тут ехать, – сказала жена, готовя завтрак, – вон снег везде. Погодим еще, не горит… Отдохни дома спокойно.

Николай Сергеевич согласился.

Позавтракали. Дочь Марина, студентка второго курса мединститута, убежала на лекции. Жена помыла посуду, выложила из морозильника мясо на борщ и ушла в комнату что-то шить, а Толокнов, как всегда на досуге, занялся резьбой по дереву.

Квартира в целом неважная – тесная двухкомнатка хрущевских времен, – но есть в ней темнушка, этакий чуланчик, и в нем с давних пор оборудовал себе Николай Сергеевич мастерскую.

Летом и осенью, гуляя по роще вблизи дачи, он присматривал замысловатые коряги, кривые ветки и, наоборот, стройные стволы сухостоя, собирал их, высушивал и такие, как сегодня, свободные дни и вечера, если уставал несильно, проводил в мастерской, постепенно превращая коряги в сказочных чудищ или тонких изогнувшихся дев, а чурочки – в статуэтки, ложки, шкатулки.