Девять девяностых

Ада умела готовить — спасибо маме и преподавательнице труда Нине Ивановне, которая школила учениц так, как будто собиралась выдать их замуж за своих собственных сыновей. Мама научила варить борщ, лепить пельмени, печь блины. Нина Ивановна подарила рецепты оливье (в Париже он известен как «русский салат»), сельди под шубой, драников и яблочного пирога «шарлотка». Вот и всё Адино меню — но Паскаль не жаловался, видимо, за его гастрономические пристрастия отвечала мамина русская кровь. Ада, заправляя салат майонезом, слушала знакомый чавкающий звук соуса — и опять вспоминала дом: Новый год, папа разливает шампанское. Или видела Нину Ивановну — пробует салаты у каждой девочки, на кого-то глядит хмурой ведьмой, кому-то улыбается, как добрая волшебница.

Больше всех учениц Нина Ивановна любила Олень.

— Справная девка, — считала она. — Такую всякий замуж возьмет. И ручки ловкие!

Олень краснела от таких похвал, завистливая Ада еще долго потом дразнила ее «справной девкой».

С Татианой они теперь встречались реже — Паскаль отнял у Ады воскресенья, она работала без выходных, но и денег откладывала теперь больше, чем раньше. Долг Женечке уже можно было выплатить — вопрос, как переслать деньги в Екатеринбург?

На детской площадке Паскаль вел себя плохо, другие родители не любили, когда он играет рядом с их детьми. В нем правда чувствовалась ущербность, поэтому Ада привязалась к нему по-настоящему. Близких в Париже у нее не было — а этот белобрысый мальчик трогательно приникал головенкой к ее плечу, когда они смотрели вечером телевизор.

Наташа и месье Селедка возвращались поздно, от них пахло вином и сигаретами. Ада уже и забыла, когда от нее самой так пахло.

Месье Селедка расплачивался, Паскаль требовал соску, потому что не любил, когда Ада уходит.

Она шла к остановке автобуса и думала: я представить себе не могла, что у меня в Париже будут нелюбимые улицы и даже целые районы.

Вот эта Бастилия, к примеру, ей совсем не нравилась — и квартал Марэ, и даже площадь Вогезов с ее зоркими окнами. Хотя именно здесь сохранился настоящий Париж, не перестроенный неугомонным Османном.

Марсово поле Аде тоже не нравилось.

Но хуже всего был Монмартр. И сама эта гора с ее путаными улицами и лестницами, увенчанная белыми шапками собора. И особенно «изножье» — район бедноты, секс-шопов и дешевых лавок, где приличные парижане покупают себе разве что пижамы. Поезда метро вырываются здесь на волю и летят мимо серых домов, и от дневного света у пассажиров болят глаза.

Тогда, в октябре, Ада пропустила экскурсию на Монмартр — пока группа послушно толкалась на площади Тертр и посещала музей Сальвадора Дали, Ада уходила из гостиницы, чтобы не удивить никого своими сумками.

Она явилась на свидание с Монмартром значительно позже — и первое, что ей сказали при выходе со станции метро «Pigalle», — «Любовь давай» на русском языке. То, что ее сразу же признавали русской, Аду не обижало — это был скорее комплимент, нежели упрек.

— Они видят наши скулы, — объясняла Татиана, — здесь это называется «шарм слав», славянский шарм.

Так что она не обиделась. Но — «любовь давай» был явный перебор.

В тот первый месяц Ада страшно экономила, даже курить решила бросить. По дороге к фуникулеру зашла к зеленщику за «обедом» — два мандарина и банан. Она была невинное дитя, ей и в голову не пришло, что эти фрукты можно выложить на прилавке так, как это сделал продавец. Молодой не то индус, не то пакистанец широко улыбался, глядя, как Ада убирает в сумку эту фруктовую композицию. Сейчас она, конечно, нашлась бы, что сказать.

Продавец раздухарился, протянул одной рукой сдачу, а другой потрепал Аду по щеке и сказал с большим чувством:

— Кароши!

Конечно, можно сказать, что Монмартр здесь ни при чем — Ада невзлюбила его из-за людей. И еще потому, что жаль стало платить 4 франка за фуникулер, и она поднималась пешком — а потом заблудилась, потеряв из виду ориентир — Сакре-Кёр. Издали купола Сакре-Кёр похожи на трех туристов с рюкзаками, тяжело бредущих в гору. А вблизи это был архитектурный урод. И художники на площади Тертр, действительно, рисуют ничуть не лучше, чем в сквере у екатеринбуржского Пассажа. Кабаре и музей эротики Аду тоже не заинтересовали. Понравилось только кладбище — Ада искала могилы знаменитых покойников, как ищут грибы в лесу под Сысертью. Нашла Нижинского, Берлиоза и Стендаля — у него на памятнике сказано «Арриго Бейль. Миланец. Жил. Писал. Любил».

Ада подумала, что, если ей доведется умереть в Париже, она бы хотела такую эпитафию: «Адель Морозофф. Парижанка. Вечно люблю этот город».

Выходила с кладбища, доглатывая слезы — плакать хотелось так сильно, как, бывает, хочется есть или спать. Но Ада никогда не позволяла себе рыдать прилюдно — это был, с ее точки зрения, непростительный моветон. Хотя, если подумать, именно здесь, на кладбище, плакать уместно. По Стендалю, Берлиозу, Нижинскому — а пуще всего по себе самой.

Вышла она с кладбища — и опять заблудилась.