Девять хат окнами на Глазомойку

Игумнова вздохнула. Возвращаться туда, где она пережила трагедию… Но если думать о детях…

— А, ладно! — Она махнула рукой и тут же скороговоркой зачем-то стала рассказывать, как теперь хорошо в Калининском. Даже те рабочие, которые давно уехали в города, и те возвращаются.

— Мы проезжали мимо вашей пшеницы на опушке. Отличное поле, — похвалил Похвистнев.

— Седьмой севооборот, — сказала она, довольная похвалой. — Пшеница посеяна по обороту травяного пласта. Думаем, даст сорок — сорок пять на круг.

Похвистнев сжал губы. Неприятно кольнули слова Игумновой: Поликарпов приедет в хорошее хозяйство. Не того он желал своему агроному!

— Значит, я присылаю за тобой машину. Когда?

— Три дня мне на сборы, Василий Дмитриевич. Не знаю, как быть с коровой.

— Продай. У нас никто не держит. Зачем твоей матушке лишние хлопоты? Что, в совхозе молока не найдем? Живут же, в город не ездят.

Они расстались дружески. Все как надо. Когда отъехали, директор сказал Ивану Емельяновичу:

— В контору давай. Найдем Аверкиева. Надо сказать ему.

Директора они нашли не в конторе, а дома. Аверкиев, в легкой полосатой рубашке, обтянувшей круглый живот, с голыми руками, в брюках на подтяжках поверх этой легкомысленной безрукавки и в тапочках, увидел их, выскочил вперед машины и отчаянно замахал руками. Лицо его излучало искреннюю радость, даже какой-то радостный испуг. Он облизнул масленые губы и крикнул:

— Я уже за котлеты взялся, вас дожидаючись. А ну, быстро ко мне, на горячий борщ! Давай, давай, подворачивай ко двору, кучер. Вот так, сюда. Стоп! Глуши!

Аверкиев просеменил сбоку, держась за крыло «Волги», ловко вытащил слегка упиравшегося Похвистнева, забежал с другой стороны, сломил неловкое сопротивление Ивана Емельяновича и, подталкивая их в спину, повел в дом.

Говорить не дал, все сам говорил, стоял с полотенцем, пока они мыли руки, повел к столу, познакомил с женой, улыбчивой, добродушной, статной, и более или менее успокоился, лишь когда чокнулся с Похвистневым, не забыв при этом подмигнуть непреклонному шоферу.

— За ме́ну агрономов, за твою, можно сказать, доброту, Василь Дмитриевич!

— Ну уж и доброту, — отозвался Похвистнев, все-таки, видимо, польщенный и даже несколько смущенный такой очевидной, чистосердечно сказанной неправдой. Навязал-то он!

— А что, ты мне разрубил этот самый… как его?.. Гордиев узел. Не понял? Ты давай ешь, пока не остыло, я ведь уже… Мой-то главный, Семен Саввич, давно просится на место плановика, сердце у него сдает, трудно сделалось по полям мотаться. А куда мне его, раз там Игумнова? Ты подвернулся, и все стало на место. Евдокия к тебе, Семен на ее место, он полезный и там, а Поликарпов вместо Семена. Чисто, беспорочно, дело не страдает, люди довольны. Чего еще надо?

— Уверен, что не страдает? — с утайкой в голосе спросил Похвистнев.

— Точно! Знаю Поликарпова. Дам ему развернуться.

— Ты ведь по образованию агроном. Мог бы и сам…

Аверкиев обеими руками ухватился за край стола, назад отвалился, рассмеялся, все свои белые зубы показал; мясистые розовые щеки вверх ушли, чуть не совсем глаза закрыли, так весело, что и жена засмеялась, глядя на него, и даже Иван Емельянович улыбнулся. А Похвистнев с какой-то легкой горечью подумал, что сам он вот так уже не может смеяться. И вообще не принимает жизнь столь просто и весело. Или… Но он не додумал горестную мысль до конца, потому что хозяин крикнул сквозь смех:

— Сам? Сам? Диплом, верно, имею, но всю жизнь администратором, прямо с первого дня. Вот повезло! Профессиональный директор, а? С пеленок!.. Какая уж тут агрономия?

— Ты за минералку не сердишься на меня? — спросил Похвистнев. — Уж очень я нуждался.

— Опять же только выручил. Бери на здоровье. У меня кое-что сохранилось, мы ведь не больше центнера на гектар расходуем.. Травка клевер выручает. Азот из воздуха и все прочее.

— Слушай, а сколько у тебя этого клевера? В процентах если?

— Двадцать, это точно. От пахотной площади. А у тебя?

— Около девяти. В запольном клину, не в поле.

— Ух ты!.. Как же с кормами вылезаешь? И земля опять же…

— Вот так и вылезаю. Сено, солома. Зерно имею. Комбикорм за зерно.

— А у меня не зерно, да? У меня, если хочешь знать, нету в кормах пшеницы. Зато ячменя и овса вволю. А из клевера с соломой такие брикеты готовим — сам бы ел, да коровам надо. Не видел? Восемьсот тонн за год.

Похвистнев старательно резал мясо. Молчал. Мог бы кое-что и про себя сказать. Но к чему заводиться? Ты так у себя дело поставил, я — этак. И все-таки ему стало завидно. Вот Аверкиев на клевера ставку сделал, на навоз и по урожаю идет с ним, как он выразился, «ухо в ухо». Он, Похвистнев, и без клевера не отстает. Каждый как умеет.

— Последний дождик помог тебе? — спросил Аверкиев, отяжелевший после сытного обеда.

— Не очень, — скупо отозвался Похвистнев. — У нас холмы, вода быстро уходит, в запас не спрячешь.

— Чтобы не пускать воду, надо поперек пахать и опять же траву сеять, — дружелюбно напомнил хозяин. — Да и навозу возить поболее.

— У меня на этот счет своя точка зрения, — холодновато сказал Похвистнев.

Иван Емельянович поднялся.