Девять хат окнами на Глазомойку

Дорогой он еще раз вспомнил события этого долгого дня. С удовольствием подумал, что своего добился, остался в Долинском. Но это только начало долгой и трудной борьбы. Она осложнит жизнь и работу. Похвистнев не изменит своего отношения, не станет лучше. Только теперь он будет осторожней и потому опасней. План оздоровления совхозных земель, который Геннадий Ильич исподволь готовил в течение трех долгих лет, он, конечно, примет. Как не принять после такой проработки, после вполне вероятного взыскания? Будет, конечно, ставить палки в колеса, доводы у него что ни на есть самые резонные, ими можно пугать районное руководство: сокращение сборов зерна. Главному агроному придется поразмыслить, как выбить и этот козырь. Трудными будут первые два-три года, потом-то все войдет в норму, как у калининцев. Но эти годы… Как легко вздохнул бы он, окажись в совхозе другой директор!

Мечты…

Он шел по траве сбоку дороги, увешанной плакатами, шел, озабоченно склонив голову и не оглядываясь по сторонам. Солнце село, все в природе затихло, выглядело мирным, немного усталым; таким покоем наполнились поля, дорога, сонные кусты и небо, что не хотелось думать о борьбе, напряжении, трудностях. Не будь рядом Похвистнева… Пока он здесь, заманчивая цель туманилась.

Геннадий Ильич свернул с дороги и зашагал через поле. Побыть одному, подумать еще и еще. В этот покойный, чудный час начинающейся ночи хорошо думается.

Уже в темноте от райкома отъезжала последняя машина.

Фадеичев пожал руку директору треста, поблагодарил агрономов, которые приехали с ним. Спросил Ивана Исаевича:

— Надеюсь, мы все решили?

Директор наклонил голову:

— Признаюсь, все это очень неожиданно для меня. Но кажется, на пользу делу. Не ожидал, что ты так повернешь, Павел Николаевич. Сам пригласишь Похвистнева для нового разговора или мне?

— Хотел при тебе, хотел, но он исчез. Обиделся. Хоть и жаль мужика, но события сильнее жалости. И время требует. Будем надеяться, что все это к лучшему. Поговорю с ним завтра, попробую, крепка ли душа.

Фадеичев остался перед затихшим зданием райкома. Посмотрел на опустевшую улицу, на кроны лип, уходящие в темноту, устало вздохнул и вдруг болезненно поморщился. Теперь, когда нервное напряжение уходило, он ощутил нудную боль в правом боку. Вот оно, начинается… Прикусив губы, он заспешил домой. И чем ближе подходил к дому, тем труднее было от противной, неугасимой боли. Надо же, так разыгралась печень!

Лишь дома удалось утихомирить напасть. Он заставил себя немного поесть и прилег, радуясь ощущению тепла и покоя, охвативших усталое тело. Семейное гнездо в таких случаях куда действеннее лекарств!

Через час Фадеичев перестал вслушиваться в себя, и мысль снова устремилась в деловое русло.

Он вспомнил Поликарпова. Непременно сказать ему, какое решение они приняли на бюро. Сказать сегодня, сейчас. Не надо было его отпускать.

Фадеичев потянулся к телефону.

— Разыщите мне Нежного, — сказал телефонистке и стал ждать, не отнимая трубки от уха.

— Я слушаю, — почти сразу же отозвался районный агроном.

— Ты все сидишь? — грубовато спросил Фадеичев. — Собрался домой? А машина твоя где? Раз уж я тебя поймал, будь другом, пошли машину за Поликарповым. Мне надо с ним поговорить. И ты приезжай, есть новость. Договорились? Да, в райкоме.

Он поднялся, сказал жене, что минут на тридцать, и снова ушел к себе.

Нежный перехватил Геннадия Ильича почти на пороге дома, не дал войти, сказал: «Садись без разговоров» — и повез в райком. Они успели прежде, чем подошел Фадеичев, подождали несколько минут и все вместе вошли в темный, пустой кабинет. Здесь еще не выветрился пропахший сигаретным дымом воздух. Было очень душно.

Фадеичев щелкнул выключателем, открыл настежь окна. Из темноты на свет полетели ночные бабочки-поденки, бесшумно закружились вокруг люстры.

— Как настроение? — спросил Фадеичев, рассматривая побледневшее, какое-то очень мирное лицо совхозного агронома.

— Устал, — признался Поликарпов. — Никто ведь не ожидал…

— Сработаешься с директором в новых условиях? Честно.

— Не думаю. И все же надеюсь, что беду исправим.

— Как скоро?

— Лет через десять.

Фадеичев только присвистнул.

Поликарпов улыбнулся:

— Недавно я прочитал книгу «До того, как умрет природа». Ее автор, известный биолог Жан Дорст, утверждает, что для сноса двух сантиметров почвы в лесу требуется сто семьдесят четыре тысячи лет, в травяных степях — двадцать девять лет, на севообороте — сто лет, а при монокультуре — всего пятнадцать лет. Если же склоны, то процесс ускоряется. Так вот, у нас склоны. Не прошло и пятнадцати — земля исчезла. А чтобы создать такой же слой почвы заново, потребуется, как считает Дорст, от трехсот до тысячи лет.

— Во-он что ты вычитал и запомнил! — Фадеичев слушал с любопытством, с удивлением. — Надо записать. Интересно. Хотя прямо скажу, мне эти сроки созидания не слишком по душе. За годы пятилеток мы привыкли к более скоростному строительству.