Девять хат окнами на Глазомойку

— Фройндшафт! — почему-то по-немецки сказал вдруг Борис Силантьевич и, подняв над головой сжатый кулак, неловко засмеялся: сжать-то сжал, а вот разжать пальцы — ну никак, словно склеились.

— Неловко перед вами, Борис Силантьевич, — тихо произнес Савин. — Отдыхать приехали, а здесь такой аврал…

— День год кормит, всем известно. Как бы я выглядел, идучи мимо вас с корзиночкой за маслятами?..

— Дойдет и до маслят, — певуче отозвалась Зина. — Вот уберемся, да всем народом — в лес! То-то будет радости!

— Ну, ты даешь! — механик толкнул Митю. — Двужильный!..

— А ты? Постоять у этого зверя, — он тронул неостывший бок сушилки, — тоже не мед. Выдюжил?

Механик сидел, раскачиваясь взад-вперед, как будто боялся, что если остановится, то спина застынет вроде каменной. Ноги у него гудели. Более пятнадцати часов не отходил от машины, не присел, не закурил.

— Сколько же ты убрал, Митя, никак не соображу. — Механик спрашивал, не открывая глаз. — Глянь на мешки. Твоим бычкам на полгода хватит. Да еще чуть не половину траншеи набили.

— Да, вот что, — вспомнил Савин. — Перед выездом на делянку ты, Митя, поработай на тракторе в яме, проехайся по траве разов пять-шесть, утрамбуй как можно. Масса хотя и плотная, а все же для успокоения. Вдруг согреется.

— Знаю, — Митя кивнул и вдруг улыбнулся. — Укатали Сивку крутые горки… Зина-то спит. Не-е, завтра так неможно, Михаил Ларионович. Потише придется. Больно азартно начали.

Зина склонилась головой на плечо соседки и закрыла глаза. Уснула.

— Сбавим, Митя, — согласился агроном. — Это мы в охотку, спервачка. Три-четыре дня, и все сбреем, нашей маленькой ферме до февраля кормов с этой делянки будет. А сено на лугу возьмем, так до новой травы и достанет. Но на сене погоду не перехитришь. Сено в дождик не получишь. Так что неизвестно, как оно выйдет. Дней десять сушить придется. Ах, достать бы вентиляторы!.. Если в Кудрине вот так же, как у нас, то мы до уборки все корма заготовим, и время останется. Пошли домой, бойцы уставшие! Ты давай к нам. — Он обнял за плечи механика. — И постель, и ужин найдется.

Шли на бугор к выселковским домам тихонько, превозмогая ватную усталость во всем теле. Окна лужковских домов приветно светились, прорезая темень и редкий дождь. На улице, во всю ее длину, светло горели семь фонарей. Воплощенная Зинаидина идея. Этакий небольшой праздник для деревеньки, подвигающий Лужки к городскому виду…

— Чем-то вкусным запахло, — Силантьев внук облизнул спекшиеся губы и посмотрел на Васю. Они были почти одногодки. Вася шел, шатаясь из стороны в сторону.

— На оладьи похоже, а то и на блины, — подсказал Борис Силантьевич. И как-то неловко умолк.

Они как раз шли мимо Митиного дома. Окна его черно смотрелись на улицу. Митю никто не ожидал, жил сам-один. Толковали, что была у него невеста не невеста, но подруга, и вдруг уехала из Кудрина на поиски далекого-лучшего. А из родных кто на погосте, кто тоже в далеких краях. Отрезались от Лужков навсегда.

— Слушай, Митя, — Борис Силантьевич взял его под руку. — Заворачивай к нам. И не отговаривайся, пожалуйста. Пока ты там печку растопишь, пока сготовишь, вот и ночи нет. А тебе опять до свету вставать. К нам, к нам. Помоемся у колодца — и за готовый стол. Когда работаем вместе, то обедать врозь негоже, не по-русски получается.

— Да он и не обедал, — сказал Савин. — Не обедал ведь?

— Машины ходили без перерыва, как же я мог?

Дед Силантий сидел на крыльце и курил, подобрав повыше ноги в толстых резиновых ботах.

— А я уж думал, вы на всю ночь. Собрался к вам пособлять, тут слышу, машины по-за огородом прошли. Ну, значит, и вы пошабашили. Заходите погостевать, стол у меня накрытый. Я успел и к суседу своему заглянуть, проведал, значит, как он там. Лежит мой кореш, вовсе плохой. Ну, отнес ему поесть, а он исти не хочет, толкует, что помирать собрался. Завтрева доктора надоть звать.

Рядом с домом Силантия жил одинокий старик годов к восьмидесяти, совсем одиношенек. Он уже и на крыльцо выходил редко. Однако огород ему всем миром посадили и ухо́дили, да только вряд ли ему понадобится урожай…

— Ах, не догадались шоферам сказать! Васю спозаранку пошлем. Слышь, Вася? — Савин дождался отставшего парня. — Ты разбуди его, Терентьевна, я записку напишу, чтобы доктора сюда.

Менее чем через час в Лужках погасли последние огни. Выселковские дома растаяли в наплывающем тумане.

Савин спал и не спал, лежал тихо, чтобы не мешать механику, который устроился на раскладушке рядом. И думал. Ведь можно же, можно вот так, как сегодня, без уговоров, понуканий, без призывов, вроде бы и ненужных при слаженной работе, когда всем и каждому ясна необходимость срочного дела для собственного блага! Столько говорим и спорим о крестьянском трудолюбии — есть оно или пропало, — а это трудолюбие живо-здорово и готово проявить себя во всей красе…

С раннего утра загудел под бугром Митин трактор. Потом зажглись пятисотваттки под навесом. Загудела сушилка. Из Кудрина один за другим прошли груженые самосвалы. Шоферы видели на полдороге Васю Тимохина, он катил на велосипеде в Кудрино, помахал им.