Девять лет

Иришка сидит на подоконнике и смотрит во двор, а бабушка Ирина Михайловна кроит ей на столе сарафан.

— Да ну, это тебе показалось. Тетя Нюся уже изжарила свою курицу.

— Нет, она еще сырая бегает…

Иришке надоело смотреть во двор, и она поворачивается к бабушке. Та что-то мурлычет себе под нос.

— Почему ты такая модница по волосам? — придирчиво спрашивает внучка.

Ирина Михайловна усмехается, она действительно сделала сегодня завивку.

— А я еще молодая.

— Тебе молодость ни к чему, — замечает Иришка.

Устами младенца глаголет истина. Если говорить чистосердечно, она была не очень-то примерной матерью, но теперь, словно восполняя недоданное, превратилась в неистовую бабушку. Вероятно, подобные превращения нередки. Молодой матери хочется пожить для себя; у бабушки единственным смыслом существования становится вот такая Иришка — аркушинское продолжение, оправдание жизни у дочери.

Ирина Михайловна в свое время ревниво воспротивилась тому, чтобы внучку отдали в детсад. Ей так и хотелось сказать: «А я зачем?» Но вслух она выкладывала полный набор иных доказательств: «Там плохо кормят», «Там недостаточный уход», «Там болеют»…

Только Ваню она не сумела отстоять, вмешался Федор Иванович, которого бабушка побаивалась, и мальчика отвели в детский сад.

— Садись, позавтракаем, — предлагает бабушка.

— А что ты дашь? — интересуется Иришка.

— Жареную картошку.

— Не буду.

— Почему?

— Не знаю, какой в ней витамин.

— Ну, это ты глупости говоришь.

— Неправда! Ты сама глупости говоришь!

Вера, войдя в комнату и услышав окончание разговора, возмущенно вмешивается:

— Как ты, негодница, смеешь так отвечать бабушке?

Она хватает за руку и шлепает дочку, та поднимает неистовый рев.

Наконец Вере это надоедает.

— Ну что ты такой шум подняла?

— Да-а-а… — размазывая слезы по круглому, упитанному лицу, канючит Иришка. — Для наказания достаточно небольшого подзатыльника, а ты…

— Бедная, несчастная, так уж и больно?

— Не так больно, как обидно. Я хотела, чтобы все было тихо, спокойно, а ты подняла драку.

— Ну хватит, извинись перед бабушкой.

Иришка молчит.

— Ты больше не будешь?

— Нет.

— Что — нет?

— Что сказала, то и нет.

Бабушка вступается:

— Она не будет.

Иришка говорит неопределенно:

— Будем жить — сама узнаешь.

Со двора пришел Федор Иванович — он копал в саду червей для завтрашней рыбалки, — стал проверять поплавки, грузила.

Кто-то тихо постучал в дверь.

— Войдите! — крикнула Вера и обомлела.

На пороге стоял Анатолий Иржанов.

Он приехал еще вчера, остановился в гостинице; у Лобунца узнал о замужестве Веры и новый адрес Сибирцевых.

— В жизни тебе такую не найти, — с грубоватой прямолинейностью сказал ему Потап о Вере.

Анатолий промолчал. О чем говорить, если тот прав?

В гостинице Иржанов долго лежал на койке, все думал, как повидать дочь. Подстеречь ее на улице? Но ведь он не узнает девочку. Неужели он не имеет права даже на встречи с ней?

Анатолий решил пойти к Сибирцевым домой.

С утра он не мог заставить себя съесть что-нибудь. Курил папиросу за папиросой. Когда пачка опустела, пошел в буфет. Папирос там не оказалось, зато висело предупреждение: «Здесь не курят».

Иржанов расспросил, как добраться до улицы Космонавтов, сел в автобус. Получив билет, загадал: «Если в номере билета будут две тройки — к счастью». Троек не оказалось ни одной. Да и какого счастья ему ждать? Родители умерли один за другим, может быть, не пережив позора, который он навлек на их головы. Теперь на всем свете одна Иришка.

Анатолий вышел из автобуса за две остановки до нужной ему и решил пройти пешком.

Возле дома на Фестивальной, где жила когда-то Вера, цвели каштаны. Здесь же рядом выросло кафе «Алые паруса» — легкий сплав стекла и белого металла. Напротив виднелся бытовой комбинат с веселой вывеской «Спасибо».

«Видно, в Пятиморском горсовете появились поэты», — улыбнулся Иржанов.

Город радовал его обилием красок: водянистой зеленью молоденьких кленов, бордовой стеной скумпии, сейчас словно состязающейся в цвете с черепичными крышами дальних коттеджей.

Вилковатые стволы старых деревьев, окрашенные мелом, походили на камертоны и мальчишеские рогатки.

А вон вдоль дороги — деревья в сережках вишен. Когда он безуспешно приезжал мириться с Верой, их только высаживали, и он, чистоплюй, был уверен, что делать это не следует. Здесь же высадили еще целую аллею грецких орехов. Анатолий сорвал ореховый лист, растер его пальцами.

Правее рощи мокро блестели изоляторы подстанции. Пахло асфальтом, омытым летним дождем. Внизу золотилось море. Узкие ослепительные треугольники выскакивали из него и снова прятались. Словно поплавки рыбачьих сетей, качались утки на небольшой волне.

Почему в солнечный день, возле моря, человек становится добрее и лучше? Даже если это море — Северное.

И опять неумолимые наплывы памяти… Свирепая пурга в июле, ледяная короста на прибрежных камнях и деревьях, пронизывающий холод резкого сиверка… И полярные волки, и саваны густых туманов, и тоскливый крик розовой чайки, словно зовущей свою подругу с южного моря… Нет, об этом лучше не вспоминать.

А вот и дом Сибирцевых…