Девять рассказов

– О боже! А ты что?

– Ты же слышала, – сказал седовласый, глядя на женщину. – Ты сама слышала. Разве ты не слыхала, что я ему говорил? – Он смял сигарету.

– Ты был изумителен. Просто великолепен, – сказала женщина, не сводя с него глаз. – Боже мой, я чувствую себя ужасной дрянью.

– Да-а, – сказал седовласый. – Положение не из легких. Уж не знаю, насколько я был великолепен.

– Нет-нет. Ты был изумителен, – сказала женщина. – А на меня такая слабость нашла. Просто ужасная слабость. Посмотри на меня.

Седовласый посмотрел.

– Да, действительно, положение невозможное, – сказал он. – То есть все это настолько неправдоподобно…

– Прости, милый, одну минутку, – поспешно сказала женщина и перегнулась к нему. – Мне показалось, ты горишь! – Быстрыми, легкими движениями она что-то смахнула с его руки. – Нет, ничего. Просто пепел. Но ты был великолепен. Боже мой, я чувствую себя настоящей дрянью.

– Да, положение тяжелое. Он, видно в скверном…

Зазвонил телефон.

– А черт! – выругался седовласый, но тотчас снял трубку. – Да?

– Ли? Я тебя разбудил?

– Нет, нет.

– Слушай, я подумал, что тебе будет интересно. Сию минуту ввалилась Джоанна.

– Что? – переспросил седовласый и левой рукой заслонил глаза, хотя лампа светила не в лицо ему, а в затылок.

– Ага. Вот только что ввалилась. Прошло, наверно, секунд десять, как мы с тобой кончили разговаривать. Вот я и решил тебе позвонить, пока она в уборной. Слушай, Ли, огромное тебе спасибо. Я серьезно – ты знаешь, о чем я говорю. Я тебя не разбудил, нет?

– Нет, нет. Я как раз… нет, нет, – сказал седовласый, все еще заслоняя глаза рукой, и откашлялся.

– Ну вот. Получилось, видно, так: Леона здорово напилась и закатила истерику, и Боб упросил Джоанну поехать с ними еще куда-нибудь выпить, пока все не утрясется. Я-то не знаю. Тебе лучше знать. Все очень сложно. Ну и вот, она уже дома. Какая-то мышиная возня. Честное слово, это все подлый Нью-Йорк. Я вот что думаю: если все наладится, может, мы снимем домик где-нибудь в Коннектикуте. Не обязательно забираться уж очень далеко, но куда-нибудь, где можно жить по-людски, черт возьми. Понимаешь, у нее страсть – цветы, кусты и всякое такое. Если бы ей свой садик и все такое, она, верно, с ума сойдет от радости. Понимаешь? Ведь в Нью-Йорке все наши знакомые – кроме тебя, конечно, – просто психи, понимаешь? От этого и нормальный человек рано или поздно поневоле спятит. Ты меня понимаешь?

Седовласый все не отвечал. Глаза его за щитком ладони были закрыты.

– Словом, я хочу сегодня с нею об этом поговорить. Или, может быть, завтра утром. Она все еще немножко не в себе. Понимаешь, в сущности, она ужасно славная девочка, и если нам все-таки еще можно хоть как-то все наладить, глупо будет не попробовать. Да, кстати, я заодно попытаюсь уладить эту гнусную историю с клопами. Я уж кое-что надумал. Ли, как по-твоему, если мне прямо пойти к шефу и поговорить, могу я…

– Извини, Артур, если ты не против, я бы…

– Ты только не думай, я не потому тебе звоню, что беспокоюсь из-за моей дурацкой службы или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного. В сущности, меня это мало трогает, черт подери. Просто я подумал, если бы удалось не слишком лезть вон из кожи и все-таки успокоить шефа, так дурак я буду…

– Послушай, Артур, – прервал седовласый, отнимая руку от лица, – у меня вдруг зверски разболелась голова. Черт ее знает, с чего это. Ты извинишь, если мы сейчас кончим? Потолкуем утром, ладно? – Он слушал еще минуту, потом положил трубку.

Женщина тотчас начала что-то говорить, но он не ответил. Взял с пепельницы тлеющую сигарету – ту, что закурила она, – и поднес было к губам, но уронил. Женщина хотела помочь ему отыскать сигарету – вдруг прожжет что-нибудь, – но он сказал, чтобы она, ради всего святого, сидела смирно, – и она убрала руку.

Голубой период де Домье-Смита

Перевод: Рита Райт-Ковалева

Если бы в этом был хоть малейший смысл – чего и в помине нету, – я был бы склонен посвятить мой неприхотливый рассказ, особенно если он получится хоть немного озорным, памяти моего покойного отчима, большого озорника, Роберта Агаджаняна. Бобби-младший, как его звали все, даже я, умер в 1947 году от закупорки сосудов, вероятно, с сожалением, но без единой жалобы. Это был человек безрассудный, необыкновенно обаятельный и щедрый. (Я так долго и упорно скупился на эти пышные эпитеты, что теперь считаю делом чести воздать ему должное.)