Девять с половиной

– А с каких это пор прогулка считается риском? – возмутилась я вторжением в мою частную жизнь.

– С тех самых, – повысил тон Максим Александрович, видимо считая меня не только безмозглой, но и глухой, – когда ты начала водить знакомство с такими подозрительными личностями, как твой бывший сожитель! И договариваться о встрече!

– У-у-у! – закатила я глаза, откидываясь на спинку сиденья. – Как все запущено! И как же я, несчастная, жила-то до вас? – Вот как этому рогатому шовинисту растолковать, что я не дурочка с тягой к садомазо?!

– Плохо жила, – отрезал он. – Если спала с таким мерзавцем!

– Угу, – поддакнула я и спросила: – Я вот только одного не пойму… вас что больше задевает – что спала или что с мерзавцем?

– Меня ничего не задевает, – рявкнул он, въезжая в гараж. – Меня беспокоит твое неумение разбираться в людях!

– Так вам же это на руку, – парировала я, начиная приходить в приподнятое настроение от нашей пикировки. – Иначе бы я у вас не работала!

– Ты хочешь сказать, что и я мерзавец? – раздул босс ноздри, вытаскивая меня из машины.

– Это не я, – открестилась, упираясь руками ему в грудь. – Это вы сказали! И нечего примазывать свои желания к моим возможностям!

– Я не примазываю! – потряс он меня, вероятно собираясь вытрясти наружу мою совесть и заглянуть ей в глаза.

Так вот, я для него приготовила сюрприз! Совесть у меня такого глубокого пенсионного возраста, что ничего не слышит на оба уха, особенно когда ей выгодно.

– Да? – изумилась я странной логике. – И даже ни разу не захотелось меня в кровать затащить? И мыслишка такая не мелькнула? И холодный душ вы просто из любви к чистоплотности два раза за утро принимали? Ну и для бодрости духа, конечно.

– Иди спать! – заорал Максим Александрович, отталкивая, словно не доверял самому себе.

– Спокойной ночи! – пожелала я ему.

Всем хорош мужчина, но рядом с ним – как на прицеле у снайпера. Вся будто на ладони.

Помыкавшись из угла в угол по комнате, бессмысленно поглазев в телевизор и вяло полистав книжку, поняла, что сна ни в одном глазу. Поворочалась в постели и решила устроить себе маленький праздник жизни.

Я смоталась в кладовку и притащила старую гитару, валявшуюся там, судя по пыли, со времен бурной студенческой молодости босса. Стряхнула пыль, настроила и пробежалась пальцами по струнам. Инструмент ныне почившей ГДР, на удивление вполне пристойный.

Не то чтобы я очень уж увлекалась, но иногда душа просила чего-то, чтобы развернуться, потом свернуться и сплющить меня окончательно.

Твое лицо в ладони я возьму,
В твои глаза упрямо загляну.
Твои глаза, как озерца любви…
Так позови, ты слышишь, позови…
Ты позови меня, ты позови…
Ты искупай меня в своей любви,
Я утону и больше не вернусь,
Когда в глаза с разбега окунусь.
Я Господа теперь благодарю,
За то, что я люблю тебя, люблю.
За то, что есть на свете этот свет,
Что дарят мне глаза твои в ответ.
И плохо мне теперь без этих глаз,
Что в душу заглянули мне не раз,
Что высветили нежность всю и боль,
Что и во сне любовь всегда со мной.
И лишь одно у жизни я молю,
Когда узнала, что тебя люблю, –
Чтоб свет твоих прекрасных серых глаз
Во тьме веков до срока не погас.
Ты позови меня, ты позови…
Ты искупай меня в своей любви,
Я утону и больше не вернусь,
Когда в глаза с разбега окунусь…[12]

Стих грустный гитарный перебор, замолчала старая гитара.

– Входите, Максим Александрович, – сказала я, оглядываясь через плечо.

Он стоял в дверях моей комнаты, одетый для дома, – в темно-синих джинсах и серой футболке, держал в ладонях бокал с коньяком и не спускал глаз с меня, сидящей на кровати, лицом к окну, подогнув одну ногу под себя.

– Спой еще что-нибудь, пожалуйста, – попросил босс. – Если хочешь, конечно.

Я изогнула бровь, криво ухмыльнулась и, отвернувшись, снова коснулась струн.