Девять совсем незнакомых людей

Наполеону хотелось бы сказать кому-нибудь, что он вроде как играл в футбол с Улыбчивым Хогберном. Но тут он понял: тот, кому он хочет об этом сказать, был он сам – то его «я», которое перестало существовать.

Темнота прочно обосновалась в комнате.

Это и в самом деле было страшновато.

– Может быть, Ларс споет? – предложила Фрэнсис.

– Наконец хоть какое-то признание моих талантов, – отозвался Ларс.

– Мы все должны спеть, – сказала Кармел.

– Нет уж, спасибо, – раздался голос Джессики.

– Вы и я, Кармел, – сказал Ларс.

Он начал петь «Я вижу теперь яснее», и Кармел к нему присоединилась. Она замечательно пела. Какая неожиданность – услышать вот так ее голос в темноте, с таким изяществом выводящий мелодию. Сколько же неожиданностей в людях!

Проснувшись поутру, Наполеон подумал: вероятно, то чувство, которое поселилось в нем, называется злостью. Он имел право злиться на жену за то, что она скрывала от него, и за то, что сообщила об этом в самой кошмарной обстановке, какую можно придумать, а его ум тем временем пытался отделить жуткий вымысел от реальности. Теперь, когда его организм освободился от наркотиков, он четко ощущал границу между тем, что случилось и чего никогда не было. Ночью ему снился Зак, но откровения Хизер были реальностью.

Он не помнил, спрашивал ли Хизер когда-нибудь о побочных эффектах лекарства от астмы, но мог точно представить, как она ответила бы: с нескрываемым раздражением, потому что именно она отвечала в семье за все решения, связанные со здоровьем. Хизер получила медицинскую подготовку, а он работал учителем. Он отвечал за работы по дому. Она – за лечение. Она гордилась тем, что не оспаривает его решений касательно образования, хотя он с радостью бы воспринял ее сомнения, он всегда был готов к диалогу, но ей хотелось просто поставить галочку в списке поручений. Ей нравилось думать, что она очень эффективна, без глупостей, в их отношениях. Что она добивается результатов.

Ну и посмотри, что ты наделала, Хизер.

Хизер была права, когда сказала, что, будь у него такая возможность, он прочел бы инструкцию к лекарству. И да, он наблюдал бы за состоянием Зака. А Зак сказал бы отцу, если бы почувствовал что-то неладное. И Наполеон ответил бы ему: «Это может влиять на твое настроение, Зак, ты должен наблюдать за собой. Если что, сообщи мне». Зак закатил бы глаза и ответил: «У меня никогда не будет никаких побочных эффектов, па».

Он сумел бы, он сделал бы, ему следовало бы, он мог бы его спасти.

Каждый день в течение трех лет Наполеон просыпался утром и думал: «Почему?» А Хизер знала почему или могла сделать обоснованное предположение, но преднамеренно отказывала ему в утешении, потому что чувствовала свою вину. Неужели она не доверяла его любви? Неужели думала, что он будет винить ее, бросит ее?

И не только это: им следовало предать случившееся огласке. Господи боже, может, от этого погибают и другие дети! Они обязаны известить общество о том, что к побочным эффектам этого лекарства нужно относиться со всей серьезностью. Со стороны Хизер было невероятным эгоизмом держать это в тайне, защищать себя, рискуя жизнями других людей. Как только они выберутся отсюда, он позвонит доктору Чэн.

А Зои. Его дорогая девочка. Единственная, кто мог заметить, что происходит что-то непонятное, потому что она лучше всех знала Зака. Ей только и нужно было сказать: «Папа, с Заком что-то происходит», и Наполеон предпринял бы что-нибудь, потому что знал, насколько уязвимы могут быть чувства подростка.

Он сумел бы, он сделал бы, ему следовало бы, он мог бы его спасти.

За обеденным столом нередко велись разговоры о депрессии. Наполеон знал, как нужно разговаривать с детьми, и не забывал разговаривать: не помещайте сведений о себе в Интернете, никогда не садитесь в машину с выпившим водителем, звоните нам в любое время дня и ночи, рассказывайте, как вы себя чувствуете, сообщайте об угрозах, мы обещаем решить ваши проблемы.

«Злюсь ли я?» Он весь день задавал себе этот вопрос. Он думал, не является ли туман в его мозгу злостью, рядящейся под что-то другое, но то чувство, которое проникло в каждую клеточку его тела, было гораздо большим и гораздо меньшим, чем злость. Оно являло собой некое ничто, пустоту, тяжелую, с текстурой влажного цемента.

Он сидел, потерявшийся в темноте, слушал пение Кармел. Ларс понизил голос, теперь она вела партию. И Наполеону вдруг пришло в голову: может быть, такое же чувство овладело тогда Заком?

То ли оно было вызвано лекарством от астмы, то ли подростковые гормоны нагнали на него страху, то ли это было сочетанием того и другого, но именно это он чувствовал: как его разум, тело и душу обволакивает туман. Ни в чем нет никакого смысла. Вроде ты можешь вести себя и выглядеть точно так, как прежде, но внутри у тебя все изменилось.

Ах, мальчик, ты был совсем еще дитя, а я мужчина, и у меня это длится меньше суток, а я уже хочу положить всему конец.