Девять врат. Таинства хасидов

В тот час, когда человек покидает сей мир и уходит в Вечность, пред ним проходят все его деяния. Ему говорят: „Ты совершил то-то и то-то, тогда-то и тогда-то, на этом и на том месте“. И человек отвечает: „Да“. А ему говорят: „Подпиши!“ И он подписывает. Так говорится в святом Талмуде.

И перед этим грешником прошли все его поступки. То были ужасные грехи, и числа им не было. Но раз он всю жизнь исполнял заповедь омовения рук, притом до такой степени, что ради нее даже жизнь положил, ему все было прощено. Врата милосердия открылись пред ним, и он был принят в число праведников.

А ежели даже завзятого грешника в Рай впустили, — завершил реб Шулем свое повествование, — ежели даже его впустили в Рай лишь потому, что он жизни не пожалел ради одной заповеди, то какая награда ожидает тех, кто всю свою жизнь посвящает свершению добрых дел, как заповедовали нам Бог и святые ученые!»

Я уже упоминал о том, что рабби Шулем из Белза никогда не кичился своей ученостью, которой был обязан, как он сам говорил, своей верной Малкеле. Даже осознание того, что среди его предков было много прославленных мужей, не позволяло ему поддаваться гордыне. Напротив: именно это осознание служило ему источником смирения и скромности.

Однажды, например, реб Шулема навестил некий ученый, достигший такого же совершенства в науке, как и сам Шулем, ибо тоже стал цадиком, несмотря на то что его родители и все предки были людьми простыми. Но этот self-made-man[15] внушил себе, что реб Шулем пренебрегает им, и отнес это на счет своего простецкого происхождения. На самом деле, конечно, это было далеко от правды. Благодетельный реб Шулем никогда никем не пренебрегал. Тем паче человеком, который сам дошел до таких добродетелей, как этот цадик. Однако в сердце своем гость не переставал огорчаться. Реб Шулем по наитию свыше прозрел мысли гостя и сказал ему: «Наши блаженной памяти ученые мужи в Талмуде говорят нам, что мы всякий раз обязаны обращаться к себе с таким вопросом: „Когда дорастут мои поступки до величия деяний моих предков?“» Из этого явствует, что тот, чьи предки не были мужами святыми или учеными, счастливее тех, чьи предки были такими. Ему не надо стыдиться перед своими предками. «Куда хуже мне, — продолжал реб Шулем. — У меня именно такие предки, и мне приходится все время испытывать стыд перед ними, ибо знаю, как я еще далек от их совершенства».

Если святой рабби Нахмен из Брацлава говорит, что настоящей покорности достигает лишь тот, кто с чистой совестью может сказать о себе, что он покорен, то это речение реб Нахмена в полной мере относится и к нашему святому Шулему. Когда он был еще простым учеником реб Яакева-Ицхека, Провидца Люблинского, однажды в Люблин явился какой-то святой и спросил его: «Правда ли, что среди ваших учеников есть один, который такой же покорный, каким был наш учитель Моисей, о коем писано, что он был самым покорным человеком на свете?»

«Воистину так, — ответил Люблинский. Он позвал Шулема и в присутствии гостя спросил его: — Шулемке, ты такой же покорный, каким был наш учитель Моисей?» — «Да!» — подтвердил Шулем просто.

Для реб Шулема и происхождение не имело никакого значения. Кроме Провидца Люблинского он избрал себе в учителя и рабби Иреле из Стрелиски, хотя тот был сыном простого биндюжника и служанки.

Да, велики были скромность и смирение святого рабби Шулема, как и положено каждому истинному святому. В нем не было ни капли тщеславия или гордыни. Однако то, что я расскажу сейчас, может показаться вам совершенно несоответствующим этим его добродетелям. Однажды кто-то спросил его, правда ли, что мы должны — как утверждают хасиды — вечером после каждого шабеса рассказывать истории о святом Бааль-Шеме. Это, дескать, приносит великую удачу в торговле рассказчику и слушателям в течение всей последующей недели.

«Воистину так, — сказал святой рабби Шулем. — Но это благостно не только во имя удачи материальной, но и во имя благочестия, и не только в субботу вечером, но и в любой другой день и во всякое время; и когда мы рассказываем не только о Бааль-Шеме, но и о каком угодно другом святом — хотя бы даже обо мне…»

Реб Шулем, в отличие от остальных хасидов, был человеком, не очень склонным к алкоголю. Однажды святой Люблинский пожелал почтить его рюмкой водки. Реб Шулем пришел в смущение. Обидеть учителя он не хотел, но и согрешить супротив своих принципов тоже не жаждал. Короче, рюмка стояла нетронутой очень долго, пока по воле Божией не разбилась и вся водка не вылилась. Люблинский, без лишних слов, наполнил другую рюмку и поставил ее перед Шулемом. Но и вторая рюмка разбилась, и вся водка вылилась. Святой Люблинский налил третью, поставил ее перед Шулемом и говорит: «Теперь быстренько выпей! Или хочешь, чтобы у меня все рюмки перебились?» — «Благодарствую, — сказал Шулем. — Хмельных напитков не пью». С тех пор святой Люблинский уже никогда не принуждал Шулема пить.