Девятое кольцо, или Пестрая книга Арды

– Ненавижу… – прошептал Кузнец, вглядываясь в застывшее, словно мраморная маска, лицо ученика. Безнадежность. Вдруг – не вернется больше? Если не удастся дозваться – как с трудом удалось это тогда, в семьсот шестьдесят третьем году Второй Эпохи…

* * *

Семьсот с лишним лет угасающей с каждым днем надежды. Хорошо еще, Ульмо подсказал направление, поделился тем, что донес ему крошечный подземный ручей…

Очередной тоннель привел в высокую сталактитовую пещеру – в одной из стен некогда был пролом, но сейчас он оказался завален каменным крошевом обвала. Майа не было и здесь – что же, придется искать дальше, прочесывая горы. Бездумно обойдя нерукотворный зал, Ауле опустился на плоский камень рядом с обвалом и вдруг почувствовал, как волной ударили в грудь отчаяние и боль, дохнуло – смертью. Жаждой и одновременно страхом гибели. Вскочив, он кинулся к груде камней, внутри которой билось, угасая, чье-то сознание. Чье? Может ли это быть?

– Курумо! – невольно вырвалось у Ауле, позабывшего, как опасно кричать в горах; впрочем, нового обвала не последовало – все-таки свое творение, и только эхо робко и как-то фальшиво откликнулось на зов. Только ли эхо? Снова накатила волна тоски и бессилия, словно кто-то рвался на свободу из силков или паутины.

Бросившись к камням, откуда сочилось это ощущение, Вала начал лихорадочно разбирать их, разгребая крошку и откидывая крупные осколки. Внезапно рука коснулась чего-то мягкого – с содроганием склонившись поближе, Ауле разглядел край плаща…

Липкий, душный ужас мешал двигаться, но он заставил себя осторожно убрать камни и пыль, а потом – взглянуть на то, что было под ними.

Курумо лежал, неловко подогнув под себя руку, запрокинутое, словно выточенное изо льда лицо исказилось от боли. Другая рука была откинута в сторону, кисть придавил упавший камень, и пальцы, подобно раздавленному пауку, высовывались из-под него.

Ауле бережно очистил лицо – от скулы до подбородка тянулся надрез от лежащего тут же острого осколка.

Вала снял плащ и, завернув в него ученика, вышел на воздух – семьсот лет поисков подошли к концу и… что дальше? Майа не было в этом мире, точнее, тонкая нить еще привязывала к жизни умирающую сущность, а сам он пребывал неизвестно где. Среди зыбких, скользких теней, струящихся в удушливой мгле. Ауле трясло от этого неопределимого, но явного присутствия совершенно чуждой Арде силы. Враждебной. А сейчас она перемалывала, переваривала его ученика, единственного, незаменимого, любимого, наконец. Не смог уберечь – ни одного, ни другого – зря их ему, трусу безвольному, доверили.

Как он упустил майа, как позволил уйти из чертога после того, как видел эти глаза, впившиеся в огонь…

– Курумо! – позвал он снова, всем существом потянувшись к ученику. Ему вновь почудился слабый отклик. Или все же не почудился? Он слился сознанием с камнем, вся сила гор переливалась в него, и скала, в которую он начал превращаться, двинулась в липкую муть.

В следующий миг его внесло словно в середину огромной воронки, в центре которой, в переплетении паутинных нитей, источая волны отчаяния и гибели, висело нечто. Сгусток сути, слабо и судорожно мерцающий во мгле, подобно искорке…

– Курумо! Отзовись! – Зов заметался, путаясь в нитях и обрывая их. Одна вдруг задрожала, натянувшись до предела, дернув сгусток в сердце паутины. Послышался то ли голос, то ли стон, он захлебнулся, едва зазвучав, разбился о сплетения нитей…

Вала ринулся туда, приблизился к источнику зова и, содрогнувшись, оцепенел: дрожащий комок-искорка, спеленутый мерзкими путами, колышущий безнадежным биением стылую жуть, и был тем, кого Ауле искал все эти бесконечные годы, – точнее, распадающимся и осознающим распад сознанием потерянного майа.

А самого сознания почти не осталось, оно меркло, все меньше принадлежа майа, растворяясь в этом безумном нечто, сливаясь с ним, но не утрачивая ясности. Оно работало: лихорадочно вспоминая, перебирая боль, страх, ненависть и еще многое жуткое, чему нет названия, то, что хуже смерти, свое и чужое, НИЧЬЕ…

Личность, точнее, ее останки, становилась Вратами, а за ними клубилось неистребимое и несуществующее, вездесущее НИЧТО…

Неистребимое – пока есть кому осознавать, чувствовать, терзаться, думать… БЫТЬ…

Задыхаясь от жалости и отвращения, Ауле позвал снова, пытаясь разорвать сеть, сосредоточась на одном: вырвать майа из цепких, злых объятий. Он звал, вкладывая в этот зов всю силу горных недр… Наконец ему ответили – слабо, искаженным усталостью голосом:

– Кто здесь?

– Это я, Ауле, ты узнаешь меня? Я помогу тебе вернуться…

– Уходи, здесь опасно… для живых.

– Только с тобой.

– Не надо, меня уже почти нет. И хорошо. Прости за беспокойство и спасайся.

– Я пришел за тобой. Ты должен жить, ты не можешь исчезнуть – вот так.

– Могу. Когда-нибудь это меня уничтожит. Осталось немного, я потерплю.

– А как же я?

– А какая радость от ходячего трупа? Только мучить будем друг друга – я ведь не смогу забыть, а беспамятным и подавно жить не хочу. Зачем тебе столько неприятностей, да еще от чужого сотворенного?