Девятьсот семнадцатый

— Тоже! Оборонцы, черти! Тут кровь проливаем, а они бастуют. Войну только затягивают. Им-то в тепле ничего. А про нас забыли. Бить гадов… Показал бы я вам!

Эти слова больно ударили в сознание всех, и сразу стена глухой вражды, казалось, надолго выросла между этим на вид хорошим парнем и всем отделением.

Сам отделенный — Хорьков, стоявший в стороне с цыгаркой в зубах, «унутренний враг», как обзывали его между собой солдаты отделения, злобно сплюнул в сторону новичка и начал говорить, точно в пространство:

— Черти прокляты! Всякие забастовщики. Своими бы руками задавил поганцев. Всех бы вас сюда к нам. Показали б… Рази ж можно против царя бунтовать? Война! Тут терпим все, а они… Вот они, тыловики-то. Тут страдаем, всякое дерьмо защищаем, а они там с жиру бесятся. У, проклятущие! От придем с хронту, мы им покажем: сицилистам, жидам, бунтовщикам и всякой нечисти. Как собак будем вешать.

Отделенный замолчал. Махорка в его цыгарке вновь задымила, потрескивая и искрясь в вечернем воздухе и, казалось, также глубоко негодуя на бунтовщиков и социалистов.

Отделение, ворчливо поругиваясь, кончало работу. Каждый солдат старательно избегал глядеть на эту серую, казалось, простодушную, но уже ненавистную фигуру новичка. Черная злоба уже начинала душить огрубелые сердца. Щеткин, пошептавшись с Хорьковым, громко сказал:

— Ночью покажем… Ничего. Мы все перенесем.

Один только Хомутов, точно рассуждая сам с собой, недоуменно покачивая готовой, поеживал плечами. И наконец, как видно, не выдержал, повернулся всем своим открытым лицом к Васяткину, посмотрел на него немного и сказал:

— И чудно же, прости, господи! Ведь у вас там, в Питере, чай, и хлеб есть и тепло на хвартирах. И народ, кажись, русский — православный. Что же бунтовать-то? Тут вот мы страдаем, воюем, червей лопаем, здоровье и жизнь теряем. Все ждем, когда война кончится, а вы там порядок нарушаете и войну затягиваете. Как же это так? Ну; разве враги вы? Ну, зачем, милый, бастовали, а?

Все солдаты отделения, точно по команде, оторвали взгляды от земли, и десятки пар подстерегающих глаз в жгучем недоумении уставились на новичка.

Тихо стало вокруг. Казалось, слышно было учащенное биение солдатских сердец.

А Васяткин, точно настроение солдат и вопросы Хомутова мало трогали его, спокойно довязал бантом веревочную закрепку, зажмурил правый глаз, потер его указательным пальцем и как бы между прочим ответил:

— А бастовали мы, братцы, против войны. Требовали, чтобы войну кончили.

— Как против войны? — вырвалось у большинства. Солдаты с шумом побросали работу и сгрудились вокруг Васяткина.

— Чего мелешь?

— То есть как это против войны?!

Васяткин, так же не спеша, продолжал:

— А очень просто. Мы говорили, что довольно воевать. Мы говорили, у себя на собраниях, говорили, что война не бедным рабочим да крестьянам на пользу, а помещикам да фабрикантам. Они барыши наживают, а простой народ свои головы кладет ради их интересов… Вот почему!

— Да как же так? — загорячась, вдруг затараторил отделенный. — Что ты мелешь? Если бы мы не воевали, кто бы защищал Расею, христианскую нацию от Махумета, а?

Васяткин так же спокойно отвечал ему:

— Это что же, по-вашему, господин отделенный — Расея? — Васяткин развел вокруг руками. — Это не Россия, а Турция. Вы на земле турецкой. И не пристало нам землю турецкую защищать от турецкого народа. А народ турецкий тоже бедно живет и страдает. Сами знаете. И тоже против войны народ турецкий. Война на пользу богатым, а не бедным. Разве нам война на пользу? Разве нам эти пески да камни нужны, нам они разве достанутся? Нет, не нам. А нам, братцы, налоги достанутся, да голод, да неволя.

— Я только что из России приехал. Да! В городе голод. Деревня стонет, сил нет никаких. Разор всем.

— Мужиков на войну забрали — работать некому.

— Правильно, — осторожно вставил Хлебалов. — Я письмо получил. То же самое пишут.

— Ну да, конечно правильно. Да что же я врать-то буду! Какая мне от вранья прибыль? Вот и бастовали мы, мира да хлеба трудящимся требовали. А нас за это за машинку, да в конверт и сюда. А кого и вовсе к богу в рай. Вот какие дела, братцы, вот за что бастовали рабочие.

Замолчали все, и в молчании этом чувствовалось огромное напряжение. Десятки голов, потупившись к земле, медленно и тяжело обмозговывали то новое, что было сказано Васяткиным. Правда его слов, казалось, была для каждого неоспорима, и странно было им и непонятно, почему они, серые, вшивые люди, гибнущие и страдающие без конца, годы, до сих пор не знали этой правды.

— А как же насчет мира? — спросил Щеткин. Голос его звучал хотя и напряженно, но ровнее и без обычной желчи.

— А разное слышно. Только не очень-то наверху хотят мира. Им все бы до победы. Чем больше народу истреблено будет, тем им лучше.

— А какой же им интерес в нашей погибели?