Девятьсот семнадцатый

— Какой интерес? Эх, братик, серость, все наша! Интерес им большой. Спекулянты ведь. Это одно. Барыши все на войне, вот какие — миллионы заколачивают. Это другое. В разоре страна. Но вот, если замирение выйдет да нам по домам, защитничкам, — что-то будет? Вот приедем по деревням да по городам, а кругом, бедность да притеснительство. Вот и недовольство.

— Это верно, — подтвердил Хомутов.

— Конечно верно. А это-то тем, что наверху, и невыгодно. Вот и тянут войну, чтоб поменьше нашего брата домой вернулось. Да хотят, боятся тоже, чтобы с винтовками не пришли. Ну, и нажиться еще желают на наших страданиях да на смертях.

Молчавший отделенный вдруг встрепенулся и как тигр, бросился к Васяткину, схватил его обеими руками за ворот шинели и прокричал:

— А, так вот ты какой! К нам смуту завез — мутить народ хочешь! Жидам продался! Христопродавец, сицилист! Погоди ужо. Доложу взводному, что против царя говоришь, будет тебе в двадцать четыре часа… Сукин сын…

— Не пугай — чем напугать хочешь, — тем же спокойным, ровным голосом сказал Васяткин. — Смертью запугать хочешь? Видали мы ее, не запугаешь.

— Ух, ты! — размахнулся со всего плеча отделенный. Но не ударил. Солдаты оттеснили его в сторону с выкриком: «Брось, не трожь!»

— Не грози.

— Смотри, унутренний враг!

— За правду и бить — тоже развертывается!

— Я те развернусь — пуля везде достанет!

А Щеткин, нахмурившись, вдруг подошел вплотную к отделенному и, глядя ему прямо в глаза, с кривой улыбкой сказал:

— Брось, Хорьков! Мы все против, чтобы ты по начальству говорил. Брось шпионить. За парня горой мы — за его справедливые слова. Понял? Худо ему будет — смотри, как бы и тебе плохо не было, унутренний.

Десятки хмурых лиц повернулись к отделенному.

Хорьков смущенно помолчал, потом внезапно выпалил:

— Ишь, ядрена мать, заговорились! Кончай палатку, да на покой. Нечего тут языки чесать.

* * *

Вечерняя поверка окончилась. Последние фамилии и в ответ последнее «есть» прозвучали. Послышалась команда:

«На молитву!» Солдаты нестройно пропели «Отче наш», «Царю небесный». После этого фельдфебель скомандовал «Вольно, — разойдись!»

Солдаты разбрелись по палаткам.

В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их «скус».

Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.

— Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат — серая скотинка — все перенесет.

И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.

Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.

Отделение, взбудораженное до самых глубин, обмозговывало, разбирало все то новое, что было принесено извне Васяткиным. Настроение ненависти, злобы по адресу забастовщиков и смутьянов совершенно испарилось, и солдатская мысль, выведенная новым словом из состояния тупости и безразличия, подобно вешнему льду, давала трещины, дыбилась, и чем дальше, тем больше ломались зимние устои.

…Лед трогался.

* * *

Между тем отделенный Хорьков переживал глубокую внутреннюю борьбу. С одной стороны, для него было ясно, что в отделении начинается смута, что за выявление крамолы он, Хорьков, наверно, будет обласкан самим ротным, а может быть, и батальонным офицерами. Возможно, что получит в награду сразу две нашивки… А там и в отпуск.

Но, с другой стороны, было страшно Хорькову.

«Ведь это не запасная часть, — думал он, — а фронт, позиция. Солдаты озлоблены — смерти не боятся. Убьют из-за угла, а там и весь разговор — курды, мол, подбили. Никто и пальцем о палец не ударит, чтобы разыскать и наказать виновных, потому — фронт».

Хорьков прогуливался вдоль палатки своего отделения и все думал и думал без конца.

Уже совсем стемнело вокруг. Горы покрылись местами стальными, местами молочными туманами. Закат угас. На огромном темно-синем небосводе вспыхивали то там, то здесь большие ярко сияющие звезды.

Сапоги Хорькова со звоном давили подмороженную грязь. А мысли кружились в голове его, точно стайки осенних мух над падалью: «Как быть, на что пойти?»

Наконец Хорьков решился и быстрым шагом направился к большой угловой палатке, где помещались ротный каптенармус, фельдфебель и взводный Нефедов. У входа в палатку Хорьков остановился и закашлялся, точно в припадке удушья. Из нутра палатку пробурчал недовольный голос:

— Кого там чорт носит? Покоя нет!

— Это я, господин взводный. Отделенный Хорьков.

— Ну, что тебе еще?

— К вам по секретному делу… Насчет смуты. — Последние два слова Хорьков произнес шопотом.

— По секретному? Ну, постой, сейчас выйду.