Девятые врата

Потом марш Гочи отдельным номером исполняли на концертах, студенческий симфонический оркестр внес его в свой репертуар. Музыка быстро завоевала популярность. Ее насвистывали на улицах мальчишки, напевали прохожие. Включили марш и в сборник произведений грузинских композиторов, изданный в Москве. Счастью Гочи не было границ. Это был его первый серьезный шаг в искусстве.

Наверное, приятные воспоминания увлекли бы Гочу еще дальше, но смутная боль напомнила о себе снова.

«Кто придумал, кому пришло в голову марш, написанный для симфонического оркестра, переделать для духового военного оркестра? Да еще не поставив меня в известность?..»

Вдоль реки, по широкой улице непрекращающимся потоком течет строй солдат в парадной форме. В руках у них — грозные автоматы (Гоча как будто только что их заметил), за спиной разрушительные минометы (их он, точно, заметил только сейчас). Дальше шли механизированные части, прикрыв брезентом жерла, лениво, с непоколебимой самоуверенностью катятся артиллерийские орудия. И всем этим шествием, демонстрацией военной мощи, этими стальными колоссами и громыхающими гусеницами руководил марш Гочи, придавал им силу и энергию. Всемогущая музыка заставляла пальцы офицера отбивать ритм на дощатых перилах трибуны…

«Не спросясь меня», — подумал Гоча. Должно быть, его марш считался уже общественной собственностью. Он стал для всех таких привычным, общим, что один из его новых владельцев, ни у кого не спрашивая позволения, использовал его по своему усмотрению. Но так все же нельзя, ведь музыка принадлежит Гоче, подписана она его именем, они должны были спросить у него… спросить, и Гоча не позволил бы им, ни за что не позволил…

Этот вывод поразил его самого. «Не позволил? А почему? Почему бы не позволил?»

И он снова вспомнил ночь, проведенную у рояля. Тогда Гоча не видел в своем воображении поля битвы (а кто знает, может, и видел), не чувствовал удушливого запаха взрывчатки, не вспоминал о смерти. Он писал о смелых, бесстрашных людях, он писал о преодолении испытаний и трудностей. Да, но война тоже — дело смелых и бесстрашных, и на войне тоже надо преодолевать трудности, побеждать страх и боль… Но он может поклясться чем угодно, что в ту ночь он не думал о войне…

Нет, он не хотел… не хотел, чтоб его музыка вносила какую-нибудь долю…

Откуда эта мысль? Почему он считает свою музыку такой сильной? Это ведь бахвальство перед самим собой — и больше ничего.

«Я обязательно должен узнать, кто переделал для военного оркестра мой марш. Я потребую объяснений», — подумал Гоча.

Внезапно затерялась, испарилась гордость этой музыкой, которая двинула волны солдат, выстроила в ряды бездушные моторы грозных машин. Он забыл, что к маршу прислушивался целый город… Огромная аудитория, о которой можно только мечтать…

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Гоча оглянулся. За ним стоял товарищ по консерватории. Наряженный, в кокетливом галстуке бабочкой, с тоненькой ниточкой усов, он шел под руку с какой-то девушкой и, как видно, останавливаться не собирался, только деланно усмехнулся и показал вниз, на оркестр:

— Слушаешь свои проценты?

— Что? — переспросил Гоча, нахмурив брови.

— Проценты свои выслушиваешь? — повторил приятель и потер друг о друга большой и указательный пальцы.

Гоча вдруг все понял и залился краской.

— Ты что, с ума сошел, какие проценты!

— А такие — с марша. Раз исполняют твое произведение, значит, и деньги тебе полагаются.

— Ты совсем с ума спятил! — Гоча не мог придумать других слов. — Ты определенно спятил.

— Ладно, ладно! Как будто ты не понимаешь, что я шучу… — Он подхватил свою девицу и поспешил уйти.

Гоча никак не мог прийти в себя.

«Я должен узнать, сейчас же все узнать и потребовать объяснений».

Он сорвался с места, перебежал мост и спустился к набережной. Звуки марша становились все громче, словно радовались его появлению.

Под мостом путь ему преградил солдат.

— Нельзя, товарищ! — проговорил он и помахал перед его глазами маленьким красным флажком. На руке у него алела повязка. Гоча остановился. Солдат теперь объяснялся с водителем легковой машины… Тот размахивал руками, растолковывая, куда он едет. Солдат показал флажком объезд. Машина с ворчливым рокотом развернулась и поехала обратно. Солдат опять подошел к Гоче.

— Я иду домой… живу вон в том доме! — Гоча невольно вспомнил уловку, к которой не раз прибегал в детстве во время демонстраций 7 Ноября или 1 Мая, когда улицы бывали перекрыты, а все мальчишки рвались на центральный проспект. Но милиционеры никогда не верили этому наивному ребячьему вранью, не поверил и солдат.

— Кончится репетиция и пойдете… Никуда ваш дом не денется! — Видно, ему надоело стоять одному, и он был не прочь поговорить.

Гоча укрылся под мостом и прислонился спиной к прохладной стене. Отсюда хорошо были видны лица солдат и явственнее доносились шаги и звуки оркестра. Между стройно идущими ротами можно было разглядеть трибуну и сутулую спину капельмейстера… На парапете сидели солдаты, которые уже прошли мимо трибуны и разошлись после команды офицера.