Девятый час

И постучала себя по лбу, покрытому россыпью веснушек. Она коснулась своего белого нагрудника между двумя линиями цепочки, на которой висело распятие.

– Потому что Господь вложил знание в вас еще до вашего рождения, понимаете? Чтобы вы знали, что он справедлив.

Свои фразы она часто заканчивала этим «понимаете?», почти как голливудский гангстер. И это тоже приводило нас в восторг.

Сестра Жанна рассказала, что сначала хотела вступить в совсем другой орден (он тоже назывался «Малые сестры»), но отправилась по неверному адресу. А когда пришла, сестра Сен-Савуар просто пожала плечами и заметила: «На все воля Божья».

Сестра Жанна сказала: «Я знала вашу мать еще до ее рождения, потому что нас познакомила сестра Сен-Савуар».

Она объяснила: «Никто за ней не посылал, но она все равно явилась. Это было чудо, понимаете? Бог увидел, где она нужна. Произошел несчастный случай с газом. Бог увидел вашу мать и нужду вашей бабушки, и потому объявилась сестра Сен-Савуар».

Мы сидели за обеденным столом в долгие послеполуденные часы, когда следовало вести себя тихо, потому что маме нужно «заспать свою меланхолию» или двоюродная бабушка Роуз отдыхала у себя наверху. Время года могло быть любое: за спиной у сестры Жанны яблони в цвету или мельтешение крупных снежинок.

Она сказала нам:

– Когда умерла сестра Сен-Савуар, разлился чудесный запах роз. Сестра Сен-Савуар на мгновение открыла глаза, а ведь она много дней их не открывала, потом снова их закрыла и вздохнула. Это был очень глубокий вздох. Но не усталости, понимаете? Не печали. Я бы сказала, это был вздох удовлетворения. А после показалось, будто в комнату внесли тысячу роз – специальной доставкой. Мы словно на мгновение перенеслись в то место, куда отправилась ее душа. Почувствовали его дыхание. Точно на миг открылась дверь, только чтобы впустить ее, а все мы, кто еще застрял здесь, на земле, увидели его мельком. Ведь только малый проблеск и способны снести живые. Только эту малость небесной красоты мы и можем снести. – Подняв глаза к потолку, она сказала: – Знаете, она не для меня. Та красота. Ну, да неважно. Вот вы ее непременно увидите. И ваша старая бабушка тоже.

Долго ли с нами прожила двоюродная бабушка Роуз? Несколько недель, месяц, возможно, два? Однажды теплым днем мы пришли из школы, а гостевая комната оказалась пустой. В тот день мама, которая чувствовала себя хорошо и сновала по дому, открыла окна, чтобы впустить свежий ветер. Шевелились белые занавески, матрас стоял голый.

Позднее отец объяснил, что, поскольку у нашей мамы слабое здоровье, поскольку у нее склонность к меланхолии, они сочли за лучшее, чтобы свои последние дни старая бабушка Роуз провела в доме престарелых. Там умеют обеспечить особый уход, сказал он. Домом престарелых управлял еще один монашеский орден, не наши малые сестры бедняков, число которых уже тогда сокращалось. А епископ уже тогда положил жадный взгляд на их величественный монастырь.

Нам сказали, что двоюродная бабушка Роуз уехала провести последние дни в доме престарелых, которым управлял тот самый орден, куда едва не вступила сестра Жанна, орден, который специализировался на уходе за стариками, чья жизнь подходила к концу. В городке под названием Валгалла.

– Ну надо же, какое название! – сказал наш отец. – Если это не верный знак, что она попадет на небеса, – добавил он, удовлетворенный, что его долг перед старухой исполнен, – то уж и не знаю, какой был бы вернее.

Монастырское дитя

Лисья горжетка со сломанной застежкой, найденная среди пожертвованной одежды, бархатный дамский берет, лайковые перчатки по локоть, порванные по шву, – и Салли преображалась в миссис Макшейн, элегантную и высокомерную даму («бруклинская шушера», – называла таких Энни), которая организовывала ежегодные чайные собрания женского общества и рождественские базары для сбора средств на монастырские нужды. Собрав горжетку под подбородком, Салли протянула дрожащую ручку к сестре Иллюминате, и, жеманно растягивая слова, миссис Макшейн произнесла:

– Наши добрые малые сестры… – А повернувшись к матери, прижала к щеке растопыренные пальцы в перчатке и спросила: – Но, Энни, милочка, где же птифуры?

Извиваясь, она натянула старое домашнее платье, просунула голову в нагрудник какой-то монахини и исполнила кухонный танец миссис Одетт: поднимала крышки с воображаемых кастрюль, чистила воображаемые яблоки, поднеся прямо к прищуренным глазам и шепча себе под нос «Herregud»[10], а ее мать и сестра Иллюмината, хохоча, умоляли ее утихомириться.

Платок, завязанный под подбородком, и поеденное молью пальто с цигейковым воротником, прищур любопытных глаз, проступающее неодобрение – и вот перед вами миссис Гертлер, так она выглядела, когда по вечерам смотрела в окно гостиной.

Однажды Энни ушла по магазинам, а на улице возле монастыря остановился шарманщик, который крутил ручку своего скрипучего ящика и фальшиво пел что-то итальянское. День был жаркий, и окна подвала открыли настежь.

– Да Бога ради! – пробормотала сестра Иллюмината. – Ну почему он не может сыграть ирландскую песенку?