Девятый час

И Салли – быстрая, как эльф – подтащила под окно ящик для угля, запрыгнула на него и, схватившись за прутья решетки, крикнула (с ирландским акцентом самой сестры Иллюминаты):

– Сыграй нам ирландскую песенку, Бога ради.

Оглядываясь в надежде определить, откуда раздался голос, бедняга крикнул в ответ:

– Конечно, сестра! – И неуверенно попытался выдать исковерканную версию «Носить зеленое»[11].

– Молодец! – похвалила Салли, когда он, запинаясь, добрался до конца баллады.

Сестра Иллюмината говорила, что у девочки врожденный дар подражания.

Для двух женщин в прачечной дни стали намного длиннее, когда Салли пошла в школу, но, возвращаясь после уроков, она приносила матери и монахине вести и рассказы о том, что они называли между собой «внешним миром». Она в совершенстве умела передать ломаный английский и картавый бруклинский акцент своих одноклассников. Она идеально изображала гнусавую латынь учителя. В школе она вела себя послушно и тихо, на улице – вежливо и застенчиво, но в подвальной прачечной монастыря природа брала свое – сумасбродное кривляние, пантомимы или подростковые танцы со вскидыванием локтей и коленей, не говоря уж о мелких проказах, и во всем этом ей потакали мать и старая прачка – при условии (они вечно ей напоминали), что она понизит голос.

При условии (и это само собой разумелось), что приличия будут соблюдаться всякий раз, когда она поднимается «наверх», иными словами, во вселенной над монастырской прачечной.

Возможно, из-за такой снисходительности подросшая девочка предпочитала оставаться с сестрой Иллюминатой, когда ее мать выходила в середине дня за покупками или «глотнуть свежего воздуха», а не идти с ней или играть с другими девочками на улице. Когда вниз спускалась сестра Жанна, Салли целовала маленькую монахиню, но все чаще отказывалась от их былых занятий. Сестра Иллюмината прятала довольную мину. Она возвращалась к глажке и тяжко вздыхала, чтобы замаскировать еле заметную улыбку. Милая доброта сестры Жанны больше подходит детям помладше, думала она. Невинным. А ребенок постарше, к тому же такой живчик, как Салли, как ее собственная Мэри-Пэт Ши, возможно, предпочтет иметь друзей немного побойчее.

Из прихожей наверху в подвал принесли маленький столик, чтобы Салли могла делать уроки тут, в обществе сестры Иллюминаты, под грохот и шипение утюга, а не (что было бы разумнее) за столом в хорошо освещенной монастырской кухне или в столовой ее собственной квартиры. Ведь если бы тут ее вдруг одолело желание захихикать или, вспомнив о каком-то происшествии на школьном дворе, немедленно разыграть его в лицах, или даже если бы, заскучав от арифметики, ей захотелось покопаться в корзинах с пожертвованной одеждой и что-то примерить, то сестра Иллюмината любовно позволила бы все это.

Дело было после полудня, когда мать ушла по магазинам. Салли было почти тринадцать лет. Она помогала сестре Иллюминате складывать последнюю за тот день одежду. Одна только что выглаженная рубашка принадлежала сестре Жанне, и Салли со смехом приложила ее к себе. Монахиня взглянула на девочку.

– Давай подшутим над мамой, – предложила Салли.

Она не в первый раз надевала облачение сестер. В ее школе существовал обычай устраивать «дни вакаций», когда учеников просили наряжаться священниками и монахинями и расхаживать по школьному двору, словно служители церкви в миниатюре. Салли считалась монастырским ребенком, и, поскольку она была хорошей и тихой девочкой, ее из года в год выбирали изображать монахинь различных орденов призрения в особом маленьком одеянии, которое когда-то сшила ей сама сестра Иллюмината, а потом каждый раз модифицировала и отпускала по мере того, как девочка росла. Но в тот день Салли положила глаз на полное облачение сестры Жанны – чистые, освященные вещи.

– Ну же, сестра! – попросила она. – Просто забавы ради.

Наперекор здравому смыслу сестра Иллюмината помогла девочке облачиться в одеяние. Поскольку опояски под рукой не оказалось, она намотала на тонкую талию Салли льняной бинт, затем расправила складки на плечах и на широких рукавах, все время при этом качая головой, мол, какой они совершают проступок, и одновременно упиваясь близостью девочки, энергией, сосредоточенной в ее худом тельце, сладко проступающих грудях, слабой россыпью веснушек на носу, которые, как казалось с такого близкого расстояния, существовали где-то под поверхностью кожи, словно под молочной пеленой.