Девятый час

Они обедали у Тирни – обязательно на Пасху, Рождество и очень часто по воскресеньям, и, глядя на улыбчивого мистера Тирни с густыми усами, Салли думала, что и находясь рядом, он не играет такой уж большой роли. Да, он сидел во главе длинного стола, нарезал индейку или ветчину, был любезным с мамой Салли и обращался к ней самой, когда заговаривал с дочерьми, но, едва обед подходил к концу, он скрывался за газетой, или выходил на пожарную лестницу с сигарой, или исчезал в спальне так надолго, что Салли всегда удивлялась, снова его увидев в величественной ливрее швейцара, точно перед ней возникал актер на сцене: эполеты и галун, под мышкой фуражка.

– Нет отдыха усталой душе, – говорил он.

С его исчезновением в шумной квартире ничего не менялось.

Салли, когда была совсем маленькой, считала, что выйдет замуж за человека в ливрее и будет вести хозяйство в большой семье, как у Тирни, но такая мечта манила ее не потому, что ей не хватало мужского внимания. Она не чувствовала отсутствия мужчин в своей жизни, не считала себя обделенной. Мечта выросла из удовольствия, какое явно испытывала мама, гостя в шумном, забавном доме семейства Тирни: музыка и бурные разговоры, споры и мелкие перепалки. Ее мама обнимала детей Тирни, особенно младших, так, словно они были ее собственными. Она легко касалась губами их волос или качала на коленке. Как знала Салли, квартира Тирни была единственным местом на свете, где ее мать соглашалась «выпить капельку», где ее щеки пылали от смеха. Девочкой Салли черпала удовольствие в мечтах, что и у нее будет квартира и семья, как у Тирни – пусть только потому, что такая наполненная и комфортная жизнь станет прекрасным подарком для матери, которую она любила больше всего на свете.

– Уже подумываешь меня бросить? – спросила мать у Салли в темноте комнаты, в которой они всегда жили вместе.

В ее голосе звенели слезы, и от этого слезы навернулись на глаза самой Салли. Правда заключалась в том, что о матери она вообще не подумала ни в тот момент, когда нарисованный святой свет лег ей на голову, ни в прошедшие с тех пор часы.

– В нашем монастыре нет места для послушниц, – сказала мать. – Тебя пошлют в материнскую обитель в Чикаго.

– Знаю, – откликнулась Салли.

– Думаю, это грязный город, – сказала Энни.

– Мне бы хотелось его увидеть, – отозвалась Салли.

– Тебе придется научиться ухаживать за больными. Ты этого хочешь?

– Хочу, – шепотом ответила девочка.

– А потом придется поехать туда, куда тебя пошлют. Нет гарантий, что ты вернешься домой.

– Да, – откликнулась Салли.

– Ты оставишь мир, – сказала ее мать.

– Я знаю. – Это прозвучало безмятежно.

– Ты оставишь меня.

В полумраке комнаты Энни повернула голову на подушке. Свет уличного фонаря пробивался сквозь застиранные занавески, и потому она разобрала, что на глаза дочери наворачиваются слезы. Она видела, как они покатились – сияющий, серый, жидкий свет – и тут же поняла, что ее слова лишь укрепили смутную решимость дочери.

Ту же ошибку совершила ее собственная вдовая мать, когда приводила все мыслимые доводы, противясь отъезду дочери в Штаты за Джимом. У него нет работы, нет планов на будущее, да и жениться он не обещал. По меркам матери, он был не в себе: то очаровательно смеется, то мрачно молчит. И мать у него тоже странная.

Разумно, ах, как разумно было все, что она о нем говорила. Но за каждым разумным доводом старухи Энни слышала страх. Жадную потребность. Две сестры Энни жили в Лондоне. Один брат – в Ливерпуле. Ее старший брат жил на той же улице, но у него был выводок собственных маленьких детей. Мать хотела удержать при себе и для себя последнюю незамужнюю дочь, чтобы та послужила ей опорой и скрасила одиночество в последние годы перед смертью.

С каждым разумным предостережением матери Энни все больше смелела. Ее решимость росла, подпитываясь не здравым смыслом в доводах матери, но внезапным презрением к ее слабости. К ее эгоизму. До тех пор Энни думала, что мать сильнее. Что она в большей степени способна к самопожертвованию ради счастья ребенка.

Перед ее мысленным взором предстала рука карги, тянущаяся словно из могилы, чтобы схватить за юбку девушку, которая, пританцовывая, уже уходит прочь.

– Но мы же еще увидимся, – спокойно сказала в темноту Салли. – Ведь жизнь – это лишь миг.

Разумеется, сказано это было с интонациями сестры Жанны.

Достаточно скоро «внешний мир» решил, что ребенку суждена святость. Энни видела, как обычно шумные и склонные к проказам дети Тирни стали меняться (смягчались, как думала сама Энни) в присутствии Салли: они говорили тише, застенчиво ей улыбались. Скоро дочки Тирни стали брать Салли в кольцо по пути в школу и обратно, точно она гипсовая Мадонна в молитвенной процессии. Мальчики, Том и Патрик, теперь держались поодаль, потеряв уверенность, почти исполнившись благоговейного страха, хотя (как подметила Энни) все еще толкали и пихали локтями сестер.